Оставаясь с Панноамом вдвоем, мы с ним не произносили ни слова. Нас уже не связывало ничего, кроме общинных дел. Не касаясь предмета нашей размолвки, мы не обсуждали и других семейных дел ни беременности Мины, ни здоровья Мамы, тем более что Тибор самолично занимался Мамиными мигренями. Привычная дружеская болтовня, шуточки и подтрунивание канули в прошлое.
Шли дни, и наше молчание становилось все тягостней. Поначалу оно освобождало нас от никчемных слов, затем стало давить. Мы с Панноамом не знали, как разрубить этот узел. Случилось немыслимое: находясь рядом с ним, я скучал.
И страдал от этого.
Страдал, думая о нашем прошлом, освещенном светом чистой привязанности; страдал, думая о нашем унылом будущем, с которым я уже не связывал честолюбивых помыслов.
Не знаю, страдал ли Панноам. Увы, по его лицу, искаженному постоянными болями, я не мог отличить душевного страдания от телесного.
Наш разлад вот что меня мучило. Клинок, рассекший нашу дружбу, расщепил надвое и меня. Во мне жили два противоборствующих существа: хороший сын и дурной, покорный и мятежный. Когда я придерживал язык, мятежник кидался на покорного. Если же я протестовал, покорный затыкал рот мятежнику. Я жил в постоянном разладе с собой и вел с собой непрерывную войну. Я сдерживал свои побуждения и слова. Но и наоборот: я упрекал себя за чрезмерную сдержанность, подавление своих порывов, придирки к себе. Я был подмостками разлада, я был самим разладом; я был мучением и мучился сам.
В то утро Панноам предложил мне сесть рядом с ним под Липой справедливости напротив жалобщиков. Обычно он требовал, чтобы такие встречи проходили без посторонних, полагая, что те могут повлиять на ход дела.
Я хочу, чтобы ты учился вершить суд, Ноам.
Пришли двое селян, толстый и тощий. Толстяк Пурор возмущался, что собака тощего Фари задушила его пятерых цыплят.
Ты лучше присматривай за своими курами! вопил Фари, торговец овсом.
Я не собираюсь запирать своих кур из-за твоей паршивой собаки. Как же им кормиться? Убей свою собаку.
Убить мою собаку?
Или привяжи.
А зачем мне собака на привязи? Она должна сторожить мой дом, гнать незваных гостей, душить лис, крыс и хорьков.
Твоя собака уничтожила моих кур. Если не привяжешь, я ее убью.
Только тронь мою собаку, я тебя удушу!
Панноам дал им выпустить пар. Когда они обратились к нему, он мирно объявил толстяку Пурору:
Посади остальных кур в высокий загон, чтобы собака в него не проникла. Тогда и твои куры будут целы, и собака Фари останется при деле. Всякая живность должна приносить свою пользу.
Вот поистине мудрое решение, с облегчением вздохнул тощий.
Пусть он возместит мне убытки! взорвался толстый. Пусть отдаст мне пять кур! Пусть каждый день приносит мне яйца!
Ничего подобного, проворчал Панноам. Прими меры предосторожности, таково мое решение.
Он виноват! Он и его собака!
Это мое последнее слово, сурово отрезал Панноам и встал. Ты просил справедливости, ты ее получил. А теперь идите по домам.
Жалобщики ушли, тощий довольный, толстяк чертыхаясь.
Панноам повернулся ко мне:
А ты рассудил бы так же?
Я поколебался, затем ринулся в бой:
Нет. Я потребовал бы возместить убыток. Пурор пришел с жалобой, он пострадал из-за гибели своей живности, он жертва. И вот его же и обвинили. Мало того, ему предстоит еще разориться и на загон для кур.
Тебе это не кажется справедливым?
Нет.
Почему я вынес такое решение? Оно мне кажется более разумным для нашего будущего. Собак в деревне становится все больше, и такие случаи будут повторяться, если кур не помещать в загон.
Я одобряю, что ты ввел это правило. Но оно еще не было в силе, когда этот случай произошел. Нечестно наказывать того, кто
Надо припугнуть куроводов, а не владельцев собак.
Припугнуть? Мне казалось, ты ищешь справедливое решение.
Ноам, такое может случиться и с нашими собаками.
Ну да, понимаю: не справедливость для всех, а справедливость для себя!
Он рассвирепел:
Молчи! Справедлив тот суд, который я вершу под этим деревом.
Ах вот как! Ты вершишь? Это не справедливость, а произвол!
Довольно!
Панноам побагровел; он раскачивался, припадая на левую ногу и тяжело дыша. Я набросился на отца впервые; мой бунт был стихийным, я его толком не осознал. Меня он озадачил, отца обозлил.
Мы замолчали. Это был наш первый за многие недели столь долгий разговор.
Панноам снова сел, потер виски; взгляд был холодным и непреклонным.
Займись подготовкой моей свадьбы.
В каком смысле?
Организуй торжества: церемонию, цветы, угощение. Мать больна.
Нет чтобы сказать: «Мать страдает» или «Мать отказывается», он назвал ее больной. Меня раздражало его самодовольство.
Ты мой сын, и к тому же старший.
Но у тебя есть и другие дети, и самое время о них вспомнить.
О чем ты?
Если подготовкой займусь я, боюсь, что я «заболею», как и мама.
Да как ты смеешь?
Я без робости вплотную приблизился к нему и сквозь зубы процедил, глядя прямо в глаза:
Неужели тебе мало того, что ты меня подмял? Что пнул меня, как собаку? Ты хочешь стереть меня в порошок и уничтожить?
Он вздрогнул, не ожидая такого выплеска гнева. Я добавил:
Поручи это сестрам, а меня уволь.
Но почему?
Неужели нужно объяснять?
Потрясенный моим упрямством, он весь обмяк и растерянно пробормотал:
Я не знал. Ты ничего не сказал. Откуда я мог знать?
Его внезапная слабость меня ничуть не разжалобила.
Ты прекрасно знал, что я надеялся взять Нуру в жены.
Ах да, ты что-то такое говорил презрительно бросил он.
В этот миг я понял, какая пропасть разделяет нас. Когда он решил взять Нуру себе и отказал мне, он посчитал, что тема закрыта. Напоминание старой забытой истории вызвало у него досаду. Неужели отец так плохо меня знает? Так мало придает значения моим мыслям и чувствам? Неужели думает, что его приказы с легкостью их изменят? Конечно, в том была и наивность, и самоуверенность, и эгоцентризм
Он заговорил со мной как с ребенком:
Так устроена жизнь, Ноам. В ней есть и удовольствия, и женщины иногда мы их получаем, но чаще приходится отказаться. Это не так уж важно.
Не важно?
Не важно!
Отказаться от женщины это не важно?
Не важно, Ноам.
Так откажись от Нуры.
Он уязвленно дернулся. Его взгляд блуждал в поисках новых доводов, потом остановился на мне.
Я посвятил тебе мою жизнь, Ноам.
Нет, ты посвятил ее деревне.
Я никогда не уделял внимания твоим сестрам, я с ними никогда не охотился и не беседовал. Я выбрал тебя.
Почему?
Ты мой двойник. И он прибавил: Ты мое творение. Мой наследник.
Меня поразила горькая мысль.
Так ты любишь не меня, а себя во мне.
Панноам озадаченно нахмурился, не желая вникать в мое резкое замечание, и упрямо продолжал хорошо отработанным снисходительным тоном:
Не будем ссориться из-за девчонки.
Вот именно, отец. Откажись от Нуры.
Его лицо исказила злоба. Губы задрожали от возмущения. Презрительно смерив меня взглядом, он бросил:
У тебя уже есть жена.
У тебя тоже. И она прекрасная женщина.
Ты защищаешь ее, потому что она твоя мать!
Мама подарила тебе одиннадцать детей, отец, одиннадцать здоровых детей. Мина мне ни одного. Мама достойная пара вождя, она всегда на высоте, всегда рядом с тобой. Мина к этому не пригодна.
Панноаму хотелось защитить репутацию Мины. Но он тут же понял, что это дело гиблое. Он потер больную ляжку.
Я немолод, Ноам.
Вот именно. Нура слишком молода для тебя.
Его глаза подернулись влагой, и он воскликнул с обезоруживающей прямотой:
Она вернула мне желание жить!
Он говорил правду, я знал это и по себе. В порыве нежности я схватил отцовскую руку:
Когда мы с ней поженимся, ты будешь видеть ее каждый день, будешь ласкать наших детей. И она будет давать тебе радость жизни.
Панноам прикусил губу, его веки дрогнули, но он спокойно отвел мою руку: