«Проверяли, – подумал тотчас же Малыш, – проверяли, насколько мы действительно окочурились; может, кто еще жив и не перекраивать его надо, а чуточку подлечить после драки. Всякое ведь бывает». И действительно, всякое: воздух вдруг посвежел, точно и не было липкой духоты и тяжести, темнота растаяла, наполнившись розоватым туманом, похожим на предрассветный где‑нибудь летом на земной рыбалке. Но не успел он обрадоваться, как неизвестно откуда возникшие зажимы мягко опрокинули его на что‑то плоское и жесткое – может быть, плаху, может быть, операционный стол. Сверху опустился колпак вроде парикмахерского фена, дохнул на Малыша горячим воздухом, и по телу словно ток пробежал.
Дернул руки – зажаты по‑прежнему, выругался и стал ждать: заварил кашу – не жалуйся. Ждать пришлось не долго. Из тумана вышли двое в голубых куртках. Ближайший протянул черную воронку, от которой уходил в неизвестность длинный и гибкий, как резиновая трубка, шланг и приложил воронку ко лбу Малыша. Кожа под ней стянулась, но боли не было. Второй чем‑то острым разрезал ему рубаху и приложил другую воронку к груди. Воздух зашипел, в грудь кольнуло.
– Осторожней! – крикнул Малыш.
Голубокожие переглянулись и засвистели по птичьи – чик‑чирик, – в глазах у них промелькнуло недоумение. Но дела не бросили, вытянули откуда‑то длинную белую материю – простыню не простыню – и накрыли Малыша. «Похоронили, – подумал он, – как после неудачной операции».
Но операция только начиналась.
Сначала Малыш ничего не чувствовал. Пустота и тишина кругом, только противно стягивали кожу воронки со шлангами, да где‑то негромко гудели не то моторы, не то вентиляторы – поди разберись в этой колдовской механике! Но вдруг ему почудилось, и как явственно, как отчетливо почудилось, что кто‑то подслушивает его мысли. Малыш испугался и замер, пытаясь проанализировать ощущение. А неведомый подслушиватель мыслей как бы подбадривал даже: «Не бойся. Думай, думай, не помешаю».
«Галлюцинирую», – ужаснулся Малыш.
Но то была не галлюцинация. Некто или нечто действительно прослушивало сознание Малыша, словно катился в нейронной системе мозга маленький умный шарик и собирал всю информацию, накопленную инженером за три десятка лет его жизни. Все собирал, ничем не гнушался – ни сомнениями, ни горем, ни болью, ни радостью. Малыш понимал, что это такое. Сотрут все напрочь – знания, память, привычки, наклонности – и смоделируют нового человека. Любого, только не Малыша – забияки, скептика, дружелюбного парня и отличного инженера, пойди поищи лучшего по всем этажам Управления космической службы.
Он рванулся со своего «операционного ложа», и зажимы не выдержали, сорвались, сдирая кожу с запястий. Рывком сел, оторвал от груди и лба дурацкие воронки, пошевелил ногами: свободны. Соскочил на пол, огляделся: не было «стола», на котором лежал, растаяли в розовой дымке воронки со шлангами, только валялась на полу смятая простыня‑покрышка. Пнул ее ногой и неожиданно успокоился: сам виноват, будь осторожнее. Посмотрел по сторонам: всюду один и тот же туман – не все ли равно, куда сунуться! – и нырнул в клубящуюся муть.
Теперь он стоял в большом зале – не то ангар, не то вокзал на каком‑нибудь земном космодроме, – только вместо диванов и кресел, на которых дремлют ожидающие поездки, тянулись ряды «операционных столов», повисших, как и повсюду здесь, без всякой опоры. На каждом – безжизненное тело гедонийца, соединенное черными длинными шлангами с красной светящейся панелью под потолком. Панель мелко‑мелко дрожала, и от этого шланги, присоединенные к воронкам на обнаженных телах, ритмично извивались, как змеи в террариуме. А живых людей в зале не было – только мертвецы, попавшие в перекройку.