Дуня поглядела на маму, протянула руку к записке и разорвав на мелкие кусочки бумагу, ответила:
Нет, мамочка, пусть, все идет своим чередом, не нужно торопить события и настаивать на своем!
Исповедь шептуна
На пригорке, возле кладбища, рядом с забором ветхой, деревянной церквушки, толпился народ. Несмотря на глубокую ночь, люди что-то живо обсуждали. Метель колыхала пламя факелов в руках собравшихся. Пареньки крепко держались за вилы, словно стояли не по пояс в сугробах, а прибыли на осеннюю уборку сена. Бородатые мужички поигрывали острыми топориками ожидая, чего-то, что вот-вот случится. Даже бабка Евдоха притащила черную кочергу, такую же жесткую и изогнутую как сама жизнь старухи.
Внутри запертой церкви, возле аналоя, стояли два человека. Молодой священник отец Николай, которого недавно назначили в деревенский приход и склонивший голову, худой как мумия-старик по имени Захар. Оба вымокли, будто хорошо пропарились в бане или прожарились, растапливая дровами печь. Только иконы, скамейки, да церковная утварь еще с вечера обросли налетом белого инея.
Так ты говоришь с детства, началось? перекрестившись, обратился священник.
Да. Так и есть. По рассказам покойной крестной знаю. Сосал я тогда грудь, у мамаши своей на телеге ехали. Кроха еще совсем был к бабке-ворожке вез нас отец. Лекарь не помог мне-младенцу, руками развел, а я криком кричал уж неделю как. Сил, видать, у маменьки не оставалось терпеть. Землю тогда поливало с неба, словно открылись небесные хранилища, телега намертво застряла в грязи, а лошадь от погоды такой вырвалась и след ее простыл, остались мы посреди поля. Молния сверкала крепкая, нас и убило с маменькой в тот день.
Батька погоревал, оплакал, и хоронить собрался. Тогда я и очнулся, выжил
Правда, недолго папаша радовался, до первого случая со мной, Захара стало трясти, он оскалил зубы и зашипел словно змея, затем плавно приподнялся в воздух, оторвавшись на ладонь от пола.
Священник живо накрыл его епитрахилью и принялся вслух читать молитвы. Старик рыкнул пару раз, весь скукожился и опустился назад.
Ну, Захар? Продолжай, батюшка пробежал взглядом по окну, за которым разгорался яркий костер, отдавая блики на шевелящиеся скулы старика.
Так вот, я и говорю, с тех самых пор со мной странности начали происходить. Как-то, меня батька на крыше сарая нашел, когда я ходить, не умел еще, потом обнаружил на краю колодца с ведром. А как подрос, я и сам припоминаю все. Пошли однажды летом с ребятишками на пруд. Плавал я не очень, выдохся вскоре и тонуть стал. Полез меня один из мальцов вытаскивать, боролся за мою жизнь, только зря сам потонул. Да и папка покойный, вскорости под телегой помер, задавила вместо меня да вы ж отец знаете небось, разболтали деревенские.
Я-то знаю, а ты рассказывай. Это тебе самому нужно, глядишь и отойдет нечисть, очистишься
Старик продолжил:
Совсем один я остался сирота. А как вырос и возмужал, начал в лесу ловить зверей диких, да ягоды, травы собирать чтобы пропитаться. С годами люди добрые уразумели, что дело нечисто, сторониться меня стали, а некоторые гнать и запугивать пытались, да где там Уж нет их давно на земле кто удавился, кого корова растоптала. Демьяна-юнца, что за мою душу молиться принялся, в колодце нашли с вывернутой шеей. А я, что могу? Эта сила сама действует, меня не спрашивает
Горько мне в то время стало, запил в одиночестве. Обозлился на бывших дружков, да на соседушек, и решил мстить. Тут он мне и явился старик закашлялся, и его грудь стала быстро вздыматься вверх-вниз.
Священник прислонил крест к голове Захара, отчего тот заругался, как последний пьянчуга из кабака и задышал, часто-часто лошади даже так не дышат после галопа.
Сидел я один, как всегда, дома, да беленькую потягивал, сильно захмелел. Дай думаю, пообщаюсь с силой той что всю никчемную жизнь, погубить меня желает.
Говорю в пустоту:
Вот вы негодники, людишек пужаете, меня на пороге смерти держите, а ведь народ дурной у нас в деревне, мстить будут! Дайте мне лучше силушку, а я вам послужу как смогу, чтобы не зря мучался. Сидел я в тишине, да из горла лакал, башку закрутило совсем. За горячей печкой шорох начался странный, вижу раздвинулась моя старая печь на две половины, а из нее, как из огня, выходит рогатый. Размером с быка, как у Евдокии, правда, лысый весь, только копыта мохнатые. А в лапах у него бумага свернутая. Я почти протрезвел сразу, встал и назад попятился, а он на меня рычит:
Стой, Захар! Звал меня? Я скор на призыв, нет во мне терпения говори! Только я, итак, наперед все знаю, потому как дана мне власть над тобою! Вышел он из огня, а печь назад съехалась, кирпичик к кирпичику. Я еще подумал: «Если у него власть надо мною, что ж он сразу не погубит, а только пужает столько лет?»
Затрясся я весь, мысли делись куда-то, ответил ему:
Да что говорить, больно страшен ты. И сам все знаешь люди боятся меня, а совесть моя чиста, никому я зла не делал отродясь! Справедливости жажду!
Протянул он мне свиток и говорит:
Справедливость это самое главное, ради чего тебе жить стоит, ты почти свят и чист, нужно это людям доказать! Если желаешь помощи отдай мне душу на попечение, буду помогать до конца дней твоих. Подпиши согласие, не пожалеешь!
Славно он говорил, захотел я оправдаться в глазах односельчан, ну и подписал бумажку сдуру. А как подписал, тут же она и загорелась у меня в руках, а гость мой захохотал и испарился, один смрад после себя оставил.
На следующее утро проснулся, слышу, собака во дворе воет. Все бы ничего, только не имел я никакой собаки. Вышел во двор, гляжу, а не собака это, а баба с соседней улицы. Завывает слезы рекой.
Что, говорю, случилось, чего рыдаешь?
Муж пьет, избил вот, который раз, не знаю, к кому еще податься. Хотела к тебе, может, траву, какую ведаешь или зелье? Слыхала водится в этом доме, заметили тебя в лесу. Помоги мне! К кому еще идти? Заплачу сколько есть, и протягивает мне бутылку медовухи да сала кусок.
Почуял я в себе силу темную в то утро, а потому ответил:
На что мне твое сало, я тебе так, все сделаю. Дал я бабе пучок укропу, что висел про запас, так для виду выдал, а сам ушел за печку, да попросил рогатого, чтобы помог ей. Ушла она от меня в то утро надолго, месяц, наверное, не появлялась.
Затем приходит снова:
Вот, говорит, твоих рук дело?! и показывает пучок черных волос в кулаке, вернулась я домой, а муж обходительный стал, пить бросил! Радовалась я как в юности, хотела тебя идти благодарить, да через время услыхала от соседушек, что таким обходительным он стал с каждой юбкой. Да так, что троих в соседней деревне обрюхатил, гад! Сейчас, четвертую домой притащил! Держи клочья с его башки, хочу на него приворот заказать!
А заместо сала, я тебе хряка цельного привела, вижу, знаешь ты, толк в ворожбе!
Глянул я тогда в окошко, а на дворе хряк стоит, ушастый да упитанный, ухмыльнулся и пошел траву искать, нашел пучок первой попавшейся, макнул в горшок свой ночной, завернул в тряпку и велел дома над мужем трясти. Поглумлюсь, думаю, над муженьком, а дура все одно не разберет. А сам снова за печь, да просить.
Не ходила она ко мне больше. Уж зима пришла, зарезал я того хряка. Стою во дворе, над ним, и пью как полагается кружку крови после убоя, все как обычно, да раздумываю, в каком ящике засаливать мясо. Тут слышу, с грохотом открывается калитка во дворе, врывается мужик черноволосый, с дикими глазами и ножом в руке, бегом ко мне, перепрыгнул свина, и душить меня.
Кричит:
К тебе моя баба хаживала? Ты ейный ухажер? Так вот знай, порешил я изменщицу, больше не достанется, ни тебе, ни другим, нож показывает мне, а по нему кровушка красная стекает.
Эх, думаю, вот значит, как ты рогатый, помог ей