Как такому не поддаться? Если Лавкрафт читал книгу Кольриджа в шесть лет, то, скорее всего, в период между августом 1896 г. и августом 1897 г. Возможно, речь идет о доме Теодора У. Филлипса, кузена Уиппла, который жил неподалеку на Энджелл-стрит, в доме 256 (позже стал 612), однако Лавкрафт называет его домом «друга» (имея в виду друга семьи), а под «другом» он вряд ли мог иметь в виду двоюродного деда. Итак, хотя «Сказание о старом мореходе» оказало значительно влияние на развитие интереса Лавкрафта ко всему странному, повлияло на него и печальное событие, коснувшееся его лично.
Дед Лавкрафта по отцу умер в 1895 г., но это никак не затронуло будущего писателя и его семью; более того, он утверждает, будто никогда не виделся с дедушкой по отцовской линии[148], что, вероятно, указывает на степень отстраненности Лавкрафтов от Филлипсов, в особенности после госпитализации Уинфилда Скотта Лавкрафта (или же их отношения всегда были таковыми). А вот то, что произошло 26 января 1896 г., серьезно сказалось на мальчике, которому тогда было пять с половиной лет: в тот день умерла Роби Альцада Плейс Филлипс, его бабушка по матери.
На Лавкрафта, вероятно, подействовала даже не горечь от потери родного человека, ведь он не был особенно близок с бабушкой, а состояние остальных членов семьи: «после смерти бабушки наш дом пришел в уныние, от которого больше не оправился. Меня так сильно пугали и отталкивали черные одеяния мамы и тетушек, что я тайком прикалывал к их юбкам лоскуты яркой ткани или кусочки бумаги, и тогда мне становилось хоть немного легче. И перед выходом на улицу или к гостям им приходилось внимательно осматривать свою одежду!» Хотя спустя двадцать лет после того события Лавкрафт вспоминал его в полушутливом тоне, все равно очевидно, что случившееся произвело на него глубокое впечатление. Последствия были кошмарны в прямом смысле слова:
«А затем от моего прежде приподнятого настроения не осталось и следа. Мне начали сниться самые что ни на есть отвратительные кошмары, населенные существами, которых я прозвал ночными мверзями сам придумал это слово. Проснувшись, я частенько их рисовал (возможно, на мое воображение повлияли иллюстрации Доре из Потерянного рая, на эту книгу я однажды наткнулся в гостиной в восточном крыле). Во сне существа кружили меня с такой скоростью, что становилось дурно, и при этом толкали меня своими мерзкими трезубцами. Прошло уже целых пятнадцать лет или даже больше, с тех пор как я последний раз видел ночного мверзя, но когда меня одолевает дремота или мысли уносятся к детским воспоминаниям, я по-прежнему ощущаю некий страх и инстинктивно стараюсь проснуться. В 96-м каждую ночь я молился лишь о том, чтобы не заснуть и не встретиться с ночными мверзями!»[149]
Вот так и начался путь Лавкрафта в качестве одного из величайших фантазеров или, если быть точнее, выдумщика кошмаров в истории литературы. Лишь спустя десять лет с момента написания этого письма и целых тридцать лет после увиденных им кошмаров Лавкрафт упомянет «ночных мверзей» в своем произведении, но уже становится ясно, что в его детских фантазиях содержалось множество идей и образов, ставших основой для его работ: космический контекст, крайне необычная сущность злобных созданий (в одном из поздних писем он описывает их так: «тощие кожистые существа черного цвета без лиц, зато с оголенными шипастыми хвостами и крыльями, как у летучих мышей»[150]), которые заметно отличались от привычных демонов, вампиров и призраков, а также беспомощность главного героя и жертвы, столкнувшегося с силами куда более могущественными по сравнению с ним. Конечно, на развитие теории и практики «странной прозы» у Лавкрафта уйдет немало времени, но с учетом того, какие сны он видел в детстве а в последний год жизни он признался, что кошмары продолжали его мучить, «хотя самые ужасные из них не сравнятся с 1896-м»[151], Лавкрафту, похоже, было суждено стать писателем в жанре ужасов.
Однако родные Лавкрафта, и особенно мать, сильно переживали за его физическое и психическое здоровье, когда начались эти кошмары, и мальчик частенько пребывал в подавленном состоянии. Позже Лавкрафт не раз упоминает о поездке на запад Род-Айленда, состоявшейся в 1896 г., но не говорит, какова была ее цель. Нетрудно догадаться, что путешествие по родным местам предков семьи отчасти стало попыткой избавить Говарда от кошмаров и поправить его здоровье. Опять же, возможно, и всей семье: скорбящему вдовцу Уипплу и Лилли, Сьюзи и Энни, дочерям Роби, тоже нужно было развеяться. (Они не собирались хоронить Роби в Фостере: она упокоилась на семейном участке Филлипсов на кладбище Суон-Пойнт.)
Лавкрафт рассказывает о посещении фермы Джеймса Уитона Филлипса (18301901), старшего брата Уиппла, на Джонсон-роуд в Фостере, где он провел две недели[152]. Не совсем понятно, кто именно ездил туда вместе с Лавкрафтом, но наверняка там была его мать и, вероятно, обе тетушки. Старинный дом, расположившийся у подножия холма близ луга, прорезанного извилистым ручейком, не мог не порадовать Лавкрафта, любителя сельских просторов и вековых строений, однако самое большое впечатление на него оказало другое событие, связанное с его, вероятно, первой основательной победой над личным врагом по имени Время:
«В 1896 г., когда мне было шесть, мы поехали на запад Род-Айленда, откуда родом мои предки по материнской линии, и там я познакомился с одной престарелой леди, дочерью мятежного офицера, восставшего против законной власти Его величества. Миссис Вуд не без гордости отмечала свой столетний юбилей. Она родилась в 1796 году и научилась ходить и говорить примерно в то время, когда Джордж Вашингтон сделал последний вдох. И вот я общаюсь с ней в 1896 году, с женщиной, которая застала мужчин в париках и шляпах-треуголках и учебники со старой орфографией! Хотя я был совсем еще мал, осознание этого помогло мне ощутить вселенскую победу над Временем»[153]
Близкое общение с человеком, жившим в горячо любимом Лавкрафтом восемнадцатом веке, не повлияла бы на него так сильно, если бы он не заинтересовался той эпохой благодаря книгам с «темного чердака без окон» в доме на Энджелл-стрит, 454. И все же не совсем ясно, в каком именно возрасте Лавкрафт стал постоянно наведываться на чердак. Должно быть, ему было лет пять или шесть. В 1931 г. он говорил, что «я, наверное, единственный из ныне живущих, для кого язык прозы и поэзии восемнадцатого века является практически родным», и вот чем он это объяснял:
«Дома все книжные шкафы в библиотеке, гостиных и столовой были забиты викторианской чепухой, а старичков в коричневых переплетах отправили в ссылку на чердак без окон на третьем этаже. И что же мне оставалось? Ничего, кроме как вооружиться свечой и керосиновой лампой и, оставив позади залитую солнцем лестницу века девятнадцатого, отправиться в этот мрачный тайник, где я путешествовал по концу семнадцатого, восемнадцатому и началу девятнадцатого века, листая бесконечные тома всех размеров и жанров: журналы и газеты Спектейтор, Тэтлер, Гардиан, Айдлер, Рэмблер, книги Драйдена, Поупа, Томсона, Янга, Тикелла, Гесиода в переводе Кука, Овидия в разных переводах, Горация и Федру в переводе Фрэнсиса и так далее»[154]
Просто чудо, что пользовавшийся свечой и керосиновой лампой Лавкрафт не сжег весь дом. «К счастью, все эти книги сохранились в моей скромной библиотеке и составили ее основу», добавлял он. Действительно, его коллекция книг, изданных в восемнадцатом веке или ему посвященных, впечатляет. Исходя из вышеупомянутого списка и с учетом книг из библиотеки Лавкрафта можно сделать вывод: больше всего среди литературы восемнадцатого века его интересовала поэзия и документальные труды. Он также часто отмечал, что не очень-то жаловал ранних романистов, мол, в изображении восемнадцатого века Филдингом «есть нечто такое, что сильно огорчает мистера Аддисона, доктора Джонсона, мистера Купера, мистера Томсона и всех моих лучших друзей»[155]. Что в молодом, что в более взрослом возрасте Лавкрафта не радовали ни сексуальная откровенность Филдинга, ни шутовство Смоллетта, ни Стерн с его низвержением рационализма восемнадцатого века.