Минка не ходит в храм, продолжила мать. Полагаю, после таких испытаний у человека могут возникнуть очень сложные отношения с Богом. Но твой отец, он начал ходить. Думаю, это его способ осмыслить произошедшее с ней.
И вот я отчаянно пытаюсь сбросить с себя религию, чтобы вписаться в жизнь, а оказывается, что иудейство у меня в крови, что я потомок человека, пережившего Холокост. Раздосадованная, злая, не думая ни о ком, кроме себя, я уткнулась лицом в подушку.
Это проблемы отца. Меня это не касается.
Мать заколебалась:
Если бы она не выжила, Сейдж, тебя бы не было.
Больше мы прошлое бабушки Минки ни разу не обсуждали, хотя, когда в том году привезли ее к нам домой на Хануку, я вдруг заметила, что невольно приглядываюсь к ней, надеясь увидеть хоть какую-нибудь тень правды на знакомом лице. Но бабушка была такой же, как всегда: тайком от мамы снимала кожу с жареного цыпленка и съедала ее; высыпала из косметички коллекцию пробников духов и косметики, которую собрала для моих сестер; обсуждала героев сериала «Все мои дети», словно это ее приятели и она зашла к ним на чашку кофе. Если бабушка Минка во время Второй мировой войны сидела в концлагере, наверное, в то время она была совершенно другим человеком.
Ночью, после маминого рассказа про бабушку, мне приснился момент, которого я не помнила, из раннего детства. Я сидела на коленях у бабушки Минки, а она читала мне книгу, переворачивая страницу за страницей. Теперь я понимаю, что история была какая-то странная. На картинках в книге я видела Золушку, но бабушка, вероятно, думала о чем-то своем, потому что в ее сказке говорилось о лесной чаще, о чудищах, о дорожке из зерен.
Помню, я не обращала внимания на слова бабушки, потому что была зачарована золотым браслетом на ее запястье. Я все время тянулась к нему и дергала рукав свитера. В какой-то момент рукав задрался достаточно высоко, и я увидела блеклые голубые цифры на внутренней стороне бабушкиного предплечья.
Что это?
Мой номер телефона.
В прошлом году, учась в начальной школе, я запомнила свой, чтобы, если потеряюсь, полицейские могли позвонить мне домой.
А если ты переедешь? спросила я.
О, Сейдж, засмеялась она. Я всегда буду здесь.
Назавтра Мэри заходит на кухню, пока я пеку.
Ночью мне приснился сон, говорит она. Ты готовила багеты с Адамом. Попросила его поставить их в духовку, но он вместо этого засунул туда твою руку. Я вскрикнула и попыталась вытащить ее из огня, но не успела. Когда ты отошла от печи, у тебя не было правой руки. Она превратилась в батон. «Все в порядке», сказал Адам, взял нож и отрезал твою кисть, потом от нее большой палец, мизинец и все остальные пальцы, и каждый сочился кровью.
Ну что ж, тебе тоже добрый вечер. Я открываю холодильник и вынимаю из него поднос с булочками.
И все? Ты даже не хочешь порассуждать, что это значит?
Что ты выпила кофе перед сном, предполагаю я. Помнишь, тебе как-то приснилось, что Рокко отказывается снимать обувь, потому что у него куриные лапы? Я поворачиваюсь к ней. Ты хоть раз видела Адама? Знаешь, как он выглядит?
Даже самые красивые вещи могут быть ядовитыми. Аконит и ландыш растут в саду Моне, который тебе так нравится, наверху Святой лестницы, но я не прикасаюсь к ним без перчаток.
Это не из-за порядка, заведенного в святилище?
Мэри качает головой:
Большинство посетителей воздерживаются от поедания пейзажа. Но не в том дело, Сейдж. Главное, что этот сон знак.
Ну вот, приехали, бормочу я.
Ты не должна прелюбодействовать, вещает Мэри. Более ясного указания и представить нельзя. А если продолжишь, случится недоброе. Соседи забросают тебя камнями. Ты станешь парией.
Руки превращаются в еду. Слушай, Мэри, не веди себя со мной как монахиня. То, чем я занимаюсь в свободное время, мое личное дело. И тебе известно, я не верю в Бога.
Мэри встает у меня на пути и изрекает:
Это не значит, что Он не верит в тебя.
Шрам у меня зудит. Из левого глаза катятся слезы, как катились много месяцев после операции. Тогда я как будто оплакивала все грядущие потери, хотя сама еще этого не знала. Может, это архаично и, как ни смешно, по-библейски верить, что урод и поступает уродливо, что шрам или родимое пятно могут быть знаком внутренней неполноценности, но в моем случае правило подтверждается. Я совершила ужасное; каждый мимолетный взгляд в зеркало напоминание об этом. Спать с женатым мужчиной это плохо, с точки зрения большинства женщин? Разумеется, но я не принадлежу к большинству. Вероятно, поэтому, хотя прежняя Я никогда бы не польстилась на Адама, новая Я сделала именно это. Не то что бы я чувствую себя вправе заводить роман с чужим мужем или считаю себя достойной его любви. Просто я не верю, что заслуживаю чего-то лучшего.
Я не социопат. И не горжусь своей связью с женатым мужчиной. Но бо́льшую часть времени я нахожу этому оправдания. А сегодня Мэри выбесила меня своими проповедями, и это сигнализирует о моей усталости, или о какой-то особой уязвимости, или о том и другом вместе.
А как насчет той бедной женщины, Сейдж?
Бедная женщина это жена Адама. У этой бедняжки есть мужчина, которого я люблю, двое прекрасных детей и лицо без шрамов. Этой несчастной всё преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой.
Я беру острый нож и принимаюсь надрезать им горячие булочки в форме крестов.
Если хочешь жалеть себя, продолжает Мэри, делай это так, чтобы не разрушать жизни других людей.
Я указываю кончиком ножа на свой шрам и спрашиваю:
Думаешь, я на это напрашивалась? Думаешь, мне не хочется жить, как все нормальные люди: работать с девяти до пяти; гулять по улицам, чтобы дети не пялились на меня; иметь мужчину, который считал бы меня красавицей?
У тебя могло бы быть все это, заявляет Мэри, заключая меня в объятия. Ты единственная, кто говорит, что это невозможно. Ты хороший человек, Сейдж.
Мне хочется верить ей. Так сильно хочется.
Значит, хорошие люди иногда совершают плохие поступки. Я отстраняюсь от нее.
Из магазина доносится голос Джозефа Вебера, я узнаю его по акценту и отрывистой манере говорить. Старик спрашивает меня. Я вытираю руки краем фартука, беру отложенный хлеб и маленький пакетик и оставляю Мэри на кухне одну.
Привет! радостно произношу я.
Слишком радостно. Джозеф как будто испуган моим чрезмерным радушием. Я сую ему в руки пакетик с домашним собачьим печеньем для Евы и хлеб. Рокко, не привыкший к тому, что я братаюсь с посетителями, замирает с чистой кружкой в руке, которую собирался поставить на полку.
Чудесам нет краю. / Из глубоких недр земных / Появляется отшельник, говорит он.
Перебрал со слогами, огрызаюсь я и веду Джозефа к свободному столику. Колебания по поводу того, смогу ли я первой завести разговор с ним, приводят к выводу: это меньшее из двух зол. Лучше уж я побуду здесь, чем на допросе у Мэри. Я оставила вам лучший за ночь хлеб.
Bâtard, произносит Джозеф.
Я поражена. Большинству людей неизвестно французское название этого хлеба.
Вы знаете, почему он так называется? спрашиваю я, отрезая несколько кусков и пытаясь не думать о Мэри и ее сне. Потому что это не буль и не багет. Буквально это бастард, внебрачный ребенок.
Неужели даже в мире выпечки есть своя классовая структура? задумчиво произносит Джозеф.
Я знаю, что это хороший хлеб. Чувствуется по запаху. Когда вынимаешь крестьянский хлеб из печи, тебя всегда обдает каким-то землистым темным ароматом, будто ты в чаще леса. Я с гордостью смотрю на пористый мякиш. Джозеф от удовольствия закрывает глаза.
Мне повезло иметь личное знакомство с пекарем.
Кстати вы судили игру в Младшей лиге сына одного моего приятеля. Брайана Ланкастера?
Мистер Вебер хмурится, качает головой: