Он от них ушел, уехал на грузовике.
Марья Моревна
На даче на Всеволожской веранда с цветными стеклами, чтоб казалось, что солнце, но всегда дождик. Всюду лужи, кругом лес, а в лесу папоротники и горькуши. Можно устроить домик из стульев и пледа, но только дома, потому что снаружи все время сыро. На веранде чай, остывает быстрое варенье из красной смородины. Прошло лето, как не было.
Начались ранние вставания. Не в школу, а еще в немецкую группу. Вокруг яркой электрической лампочки в непроснувшихся глазах радуга. Мика болтает в воздухе ножками, играет ими. Они спросонок как бы не ее нет, ее, маленькие, веселые. Влезла в себя, побежала.
Микина первая любимая книжка сказки Ирины Карнауховой. Марья Моревна в малиновом кокошнике. Она ей снится как терем с малиновым верхом. М малиновое, самое лучшее. Р сине-зеленое, морское, бурлит, ревет. МоРЕВна! Б сине-черное сухое. Я красное, нет, оранжевое! Л, конечно, розовое! Н голубое. А, понятно, белое. У желтое. Т защитного или табачного цвета. Ч, Ш, Щ оттенки коричневого, от густого к жидкому. Ю серебряное. Э золотое, дорогое, не наше.
Мике лет пять, она читает в старом-престаром большом кресле Перро с рисунками Дехтерева. А там Мюнхаузен, рисунки Доре. Потом очень скоро Жюль Верн «Пятнадцатилетний капитан», ее даже взяли на фильм по этой книге. Сеанс 8.30 утра встали затемно. Сколько радости было! Какие были кораблики! Какие волны! С тех пор Мика была юнга по имени Джек.
А «Таинственный остров»! Мы поднимаемся! Нет, напротив, мы опускаемся!
Чемодан
Чемодан со старыми вещами спускают общими усилиями с антресолей, когда надо что-то сшить. Этот чемодан огромный и невподъемный. Он длиною с человека, и у него поперечные бамбуковые ребра. Ручки у него спереди и сзади, чтоб носить вдвоем. Он твердый и при этом картонный. Даже кардонный! Называется «кофр». Кофр приехал с бабушкой из Берлина в незапамятном году вместе со швейной машиной «Зингер», которая с кружевными ножками из чугуна.
Вот он открывается, и это настоящий праздник. Из него достаются белые босоножки, почему-то пошедшие розовыми подпалинами. Рваное пестрое вязанье. Кусочки платья, в резкую черно-белую полоску, а поверх полосок розы розовые, как живые, с листиками. Остатки креп-жоржета, жатого вдоль, с лиловыми и коричневыми цветами, а внутрь им в сердечки добавлен и черный, и оранжевый, и чуть-чуть зеленого, так что дух захватывает от невиданной роскоши. Там же хранится и камень тигровый глаз, бесполезный, но изумительный: внутри живут золотые искры. Рубашка-бобочка, с узкими и острыми воротничками-язычками и молнией. А вот сиреневая юбка. Это клеш-солнце, брось ее на пол, и она ляжет полным кругом. Но на ней пятна, и она ждет, чтоб из нее что-нибудь сделали новое.
И им, маленьким, с самого начала ясно, что вот он источник всего прекрасного, незнакомого, чудного. Такого сейчас не делают. Где такое найдешь. Где?
Мика скоро пойдет в школу. Бабушка впервые берет ее в магазин Дэ эЛ Тэ, где толчется страшно много людей и где всех этих людей на всех этажах видно одновременно.
Она покупает покупает! Мике! Новое платье! Белое в синий горошек, и парусиновые туфельки на резиновой подошве, белые с синей каемочкой. Необычайное появилось тогда у Мики новое чувство, что она не просто так ведь ей покупают новые платья, значит, и она чего-то стоит.
У нее раньше было только одно платье навырост, для больших оказий темно-синее из чего-то переделанное бархатное. А у брата был сшитый всей семьей мама, бабушка, няня и тетя Зина костюмчик с брючками гольф, то есть три четверти, из перелицованного старого пальто, твидового в зеленую искру.
Общими усилиями на большом столе стегали и одеяла. Купили темно-розовый шелк, легкую вату, тонкую розовую бумагу (то есть бумажную ткань) на изнанку.
Островитяне
Иногда у всех у нас начинается гастрономическая ностальгия. У каждого своя. Лимонные корочки. Клюква в сахаре. Конфетки «Мечта» кубастенькие. Помадки сливочные. Ммммм. Курабье бакинское свежайшее, только что из той же подворотни, где варят козинаки. Роксы! То есть твердые душистые цилиндрические сосалки с муранским цветочком на поперечном срезе в стиле mille fleurs.
А иногда заедает ностальгия лингвистическая. По ситному хлебу и французским булкам, по рольмопсу (что-то из селедки) и шнельклопсу (что-то из фарша).
Дом их в Ленинграде держался на основных русских стихиях, то есть на кислой капусте и соленых огурцах, но было и присутствие некой немецкости (не тянутся ли исторические корни отечественной кислой капусты к Sauerkrautу это отдельный вопрос). Ее, немецкость, внедряла ихняя злая домработница. Она вернулась из немецкого плена. Это она устроила на кухне полку, а на ней банки жестяные одинаковые для круп с надписями. А по низу полки пущены были фестоны сурового полотна, вышитые красной ниткой. Все никак забыть не могла свой уютнейший немецкий плен.
Рольмопс и Шнельклопс приснились Мике. Они были псы. Кругленький Рольмопс с брылями и быстроногий поджарый Шнельклопс. Немецкие псы, они же рыцари. Небогатые, скорее даже бедные. Они служили. Им кидали известное ленинградское блюдо «бедный рыцарь» булку, размоченную в молоке и поджаренную. В удачные дни к молоку добавляют яйцо. Когда на яйцо нет денег, наступает коллапс.
P.S. (сильно пост-) Сперва в Ленинграде забыли французский, он тут в блокаду вымерз и вымер. Немецкий был, да к концу шестидесятых весь вышел. Зато теперь вся молодежь в Питере говорит с неопределенно иностранным акцентом, для самоуважения и чтобы иностранцы лучше понимали. И, роняя что-нибудь, восклицают: «Упс!»
Шалфей и базилик
Очень скучно быть ребенком. Это было летом, в Кисловодске, никаких книг с собой не взяли. Заняться нечем, Мика живет где-то сбоку, всем мешает, никто с ней не разговаривает.
Одно было хорошо после обеда нянька уводила их в ближние горы, рано вечерело, и сверху станица казалась розовой, зелень бронзовой, а над ней пирамидальные тополя. На пирамиду, правда, не похожие.
На горе цвели дикие розовые гвоздики. А главное запахи, ничего прекраснее их не было. Нянька эти травки вспомнила шалфей и базилик, раньше были такие пряности. Можно было сосать кашку и щавель, а царапки она лечила тысячелистником-матрешкой. Улица в станице травой поросла, машин не было (еще), лошадей тоже не было (уже). Дома хозяин выращивал на продажу гладиолусы и георгины ненастоящие, без запаха.
Хозяйка сжалилась и принесла Мике с чердака старинные книжки, и она научилась читать с ятем, со старинной буквой «и с точкой» и с твердым знаком. Читали вечером в саду, при керосиновой лампе: светлый круг посреди круглого стола. Тургенев: невозможное, отвратительное «Муму», чудесное и страшное «Бежин луг», таинственное и жалостное «Ася».
«Вешние воды» с симпатичными итальянцами, куда уж лучше? И вдруг коварно, откуда ни возьмись какая-то гадость, и ничего не вышло. И Мика возненавидела такие книжки, в которых вывод тот, что ничего не выйдет и не должно выйти. Никогда.
Иногда они переходили речку Подкумок. А раз пошли в кино, и выяснилось, что все здешнее, и Подкумок тоже, имело какое-то отношение к Лермонтову. В кинофильме участвовали черешни, насыпанные в белую фуражку: поэт, тоже весь в белом, легкомысленно сплевывая косточки, весело шел навстречу смерти.
В городе Кисловодске была роскошь нарзановые ванны, розы кругом, вкусная еда с острым соусом. Вот и мама устроила званый обед: поставила на попа половинки огурцов, а на них напялила половинки помидоров, как шляпки грибов. Обед, к сожалению, имел успех, и в их жизнь вошел Сергей Горыныч. Ах, сколько раз Мика с братом горевали, что мама не выбрала тогда другого, высокого и худого, доброго и веселого, который ходил за ней все то лето! Но Горыныч уже держал ее, как удав.