Но на этом ли исчерпываются пушкинские прозрения о вдохновении? Разве жизнь сама, наше самочувствие, наконец, наше здоровье не творчество? «Естество» нуждается в контроле, «природе» надо помогать.
Медицине, думается (как и любой науке!), здесь есть чему поучиться у поэзии. Вдохновение это и здоровье, творчество это и здоровье! Равно как все, что необъятно, с чем веками борется армия невропатологов и психиатров, что в самом общем виде объединяется словом «нервы» есть всего лишь наш природный ресурс вдохновения. И надо уметь его направить на истинный путь вдохновенного труда и вдохновенного творчества!
Наконец, не является ли невротизм, все его бесчисленное проявление возмездием природы за нетворческую жизнь? То есть, которая сама по себе нетворчество? Не является ли аспект вопроса скорей практически-врачебным, чем отвлеченно-философским или образно-метафоричным?..
Окружение и общение
Знать, каждый писатель (вероятно, и каждый творческий человек, художник) по-разному оберегает свою святыню Одни прячут ее, себя вместе с нею, от всего житейского, от окружающих, даже близких, словно себя не сознают отдельно, по-человечески, без святыни творчества, пытаясь ею защитить свою ранимость, отчего еще более уязвимы и ранимы перед всем бытовым и житейским Другие, наоборот, наряду или посреди творчества стараются отдать должное всему житейно-бытовому, словно творчество всего лишь наряду со всем прочим, присущи всем окружающим, они даже, нет-нет, готовы подтрунить над ним не принимайте, мол, все это слишком уж всерьез! Ах, я поэт? Я писатель?.. Вольно же вам Вот я весь перед вами, такой же как все, как вы, как каждый!.. Да и что вы со мной все о литературе? Осточертело Давайте о погоде, о болезнях, о женщинах О чем угодно! Да и проще, проще со мной! Слава? Дым, что ест глаза! Или еще это кто это сказал? Слава солнце мертвецов! Не угодно ли партию в шахматы? А то и на бильярде можно!..
Так, например, свою святыню писательскую Гоголь нес, как крест, то забывая себя начисто, то вспоминая лишь ради напоминания, себе и ближним, себе и окружающим, чтоб объяснить, вызвать сочувствие к своему нелегкому положению: несущего, точно сам Христос на Голгофу, свой тяжелый крест. «Хитрый Гоголь» был доверчив и скрытен, как ребенок! Так и не сумел он продумать свой «сценарий», свою «постановку» отношений с окружением! (Чем-то напоминает он этим Флобера!) Он ждал сочувствия, понимания, взывал к нему, а чем больше взывал, тем, кажется, больше лишался его, наконец, и вовсе раздразнив всех, особенно Белинского, сделав из первейшего защитника первейшего врага, чтоб скоропостижно умереть, не от возраста и болезней, а, сдается, от этой жуткой удрученности непониманием! Ни денег, ни семьи, ни дома, даже сносного «гардероба» ничего-то ему не надо было в жизни, одного лишь желая: понимания. Ну, наконец, просто сочувствия или терпимости Даже этого не добился «Под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель», «Хитрая, но чересчур перетоненная проделка для достижения небесным путем чисто земных целей»! И это Белинский!.. И как жить после этого Самую большую сторону души излил, не щадя себя ради искренности И вот его же по щекам, как картежного шулера; как негодяя Какое заблуждение книжности и идеализма!.. Но, боже мой, может, не одно здесь его заблуждение? Может, целых два их? У одной и той же медали две стороны Все та же книжность, книжность, эфемерность, эмпиричность Как жить после этого? Для кого писать? Где он, читатель?.. В печь, в печь все написанное! Прощайте, господин Белинский! Опять скажете «перетоненная проделка»? Вольно же вам Но что скажете о горстке пепла?.. Если нет понимания ничего не надо Лучше уж так Огнь потухающий.
Но, может, все в том, что оба мы не светские люди?..
«Добрый день, милостивая государыня; как вы поживаете? Все обители Куртавнеля чувствуют себя хорошо и кланяются вам. Они поручили мне дать вам отчет о вчерашнем дне. Вот этот отчет. После вашего отъезда все отправились спать и спали до десяти часов; затем встали, довольно молчаливо позавтракали, поиграли не спеша на бильярде, затем принялись за дело: м-ль Берта с Луизой, г-н Сичес с газетой, г-жа Сичес не знаю где, а я в маленьком кабинете стал обдумывать известный вам сюжет. Я размышлял в течение часа, затем читал по-испански, затем написал полстраницы на этот сюжет, затем отправился в большую гостиную, где с удивлением увидел, что еще только два часа. Тогда я в продолжении трех четвертей часа занимался с Луизой, которая начинает немного забывать немецкий язык, но сделала очень немного орфографических ошибок в диктанте; потом я отправился гулять один, а после моего возвращения все общество (вместе со мною) отправилось гулять до обеда, который был в пять часов. После обеда время, которое до тех пор тянулось, как тянет лапку раненая куропатка, показалось мне не таким долгим; правда, я проспал до 9 часов, вследствие усталости, вызванной моими двумя прогулками». И т.д., и т.д.
Одно из огромного множества подобных писем Тургенева к Полине Виардо. Письмо светского человека, к светской же женщине, которым, светской беспечной болтовней, из пустяков, шуточек, ужимок, прекрасно (не в пример Гоголю! Тому и в голову не пришло бы за всю жизнь! написать подобное письмо!) замаскировал писателя. О нем всего лишь одно, вроде бы вскользь, наряду с другими пустяками, одно словечко: «сюжет»!.. А приходится ли сомневаться, что в нем главное, в этом «сюжете», что о нем думал Тургенев все время, а не только один час в «маленьком кабинете»: и за завтраком, и за бильярдом, и на прогулках, даже во время занятий по немецкому с Луизой!.. Светский человек скрывает призвание, профессионализм!
Суета, суета, но если от нее никуда не деть себя (попробуй пренебречь светом! Даже писателю. А может ему особенно это не проститься! Свет жалит смертельными сплетнями! Русский ли он, французский ли!..), поскольку это непозволительно, веди себя как та муха, которая чтоб уцелеть садится прямо на хлопушку А между одержимым, безмерным, писательским трудом над «сюжетами» еще, и еще одно, письмо: «Милостивая государыня». И в этом, и в сотом письме все те же «усталости от прогулок» и почти ни полслова о подлинной причине усталости: «от сюжетов»
Нечто похожее видим потом в Чехове. Вроде бы ему уже нет надобности помнить о светскости подобно «барину Тургеневу», да и окружение вполне «демократическое», а все то же, шуточки, ужимочки, постоянный стол для бесчисленных гостей, а сам без завтрака до трех; а там лишь чашка бульона чтоб лучше работалось, и никаких серьезных, а лучше вообще никаких, разговоров о литературе Заявится к гостям, рассеянно «пошутит», «поболтает», и незаметно исчезает: «Пойду, еще на пять копеек напишу!».
Какой легкий, какой милый человек Чехов! Пишет легко, никого не мучает жалобами! Ни о творческих муках, ни об усталости! Да! Ведь он, говорят, к тому же тяжело болен? Что врачи говорят?.. Ах, какие милые цветы в саду! Какой милый человек Чехов! Прямо душой отдыхаешь возле него!..
А он душой отдыхал возле слова «Отдых писателя»
И все еще иным кажется, что писатели беззаботны к окружению, к отношениям с ним, что забота о «форме» лишь в написанном, что в жизни все отношения, и деловые, и дружеские, и личные, все-все, складывается само собой, равно как с читателями, что писателю без усилий даются одиночество и сосредоточенность среди «толпы», среди «улиц шумных» И вольно потом читателям (да и исследователям) толковать о причудах, нелюдимстве, высокомерии одних из писателей, или о радушии, непринужденности и гостеприимстве других
Гоголь и Тургенев некие писательские полюса писательского отношения к своему окружению. Пожалуй, каждый писатель представляется ближе то к одному, то к другому «полюсу»