Конечно, особняком стоял журнал Дяди Вани, «Геркулес», сохранявший колорит личности издателя. И, конечно, в нем публиковался Александр Куприн.
Память о велосипедном буме в подшивках велосипедных журналов: их в России издавалось едва ли не с десяток: «Циклист», «Велосипедный спорт», «Велосипед», «Самокат»
Суворинское «Новое время» много писало о спорте, в основном с издевкой, не считая за серьезное дело И критика давала дивиденды русский человек внушаем, но и недоверчив.
Понятие «спорт» вбивалось в буйные головы с азартной (один журнал, кстати, так и назывался «Азарт») настойчивостью: «К спорту» (замечательное издание, от него и сегодня не оторвешься рассматривая следующее десятилетие, мы наверняка обратимся к нему подробнее), «Русский спорт», «Атлетика и спорт» (тоже журнал Дяди Вани), «Спорт и наука», «Спорт и здоровье», «Спорт и жизнь», «Спорт и личность», «Спортивная жизнь», «Спортивное слово»
Уважением пользовался журналист-летописец, провозглашенный «Нестором российского спорта» Георгий Дюперрон, известный и как секретарь петербургской футбольной лиги и Всероссийского футбольного союза
В семидесятых-восьмидесятых годах у нас наряду с весьма содержательным журналом «Театр», где сотрудничали лучшие критики, котировался (особенно в провинции) тонкий журнальчик «Театральная жизнь», редактируемый Юрием Зубковым, осуждаемым интеллигенцией за верноподданичество и черносотенность. Чем же брала «Театральная жизнь»? Да только тем, что постоянно печатала сообщения обо всех спектаклях во всех театрах, приводя полный перечень занятых в них артистов, фамилии режиссеров, художников, бутафоров и прочих, никого не забывали.
Подобная памятливость и внимание к рядовым участникам действа отличали и спортивные издания начала века
Глава 2
Десятые годы
Если очень кратко, не повторяя уже сказанного (и справедливо, к сожалению, на века сказанного) великими о России, выразить происходящее с большинством из нас в этом конвульсивно завершившемся столетии, то иных слов, кроме «мучаемся», и не подберешь.
Мучаемся в истории, а не живем на земле, уже эдак девять десятилетий
Идеология отнявшей у нас XX век власти заставляла жителей России и стран, к ней присоединенных, считать наибольшим везением, что ежедневность, ежеминутность, ежесекундность их быта принадлежит истории.
Вполне можно допустить, что привитое господствующей идеологией ощущение обязательной причастности к абстрагированной от прав на самостоятельную частную жизнь истории в той же мере спасло и сохранило одних, в какой погубило других.
И чудом сохранившиеся научились и других научили: не проникаться глубоко судьбой погубленных.
Отсюда гордость недобитых Сталиным старых большевиков, сменившаяся политотдельским, смершевским пафосом бывших фронтовиков.
А они краснознаменным шествием под портретами вождя, похоже, входящего в XXI век не обвиненным солженицынским «Архипелагом», а преображенным апокрифами в остроумно-обаятельного отца и друга, предают память не вернувшихся с войны.
И не их ли, а не только бездарного начальства, вина, что в той же самой стране, на тех же самых улицах отрабатывают строевой шаг уже под фашистской свастикой спортивно-тренированные юные экстремисты, рвущиеся в спасители России с противоположной стороны?
Чувствую, что вот-вот сорвусь в некорректный тон. Но что же делать? Я из этого же времени. Прожил в нем шесть десятилетий и другого не видел. Нет у меня образцов и примера объективности.
И я уже не верю, что застану спокойное без слепой и глухой страсти объяснение произошедшему с моей страной.
Когда, например, революцию семнадцатого года не только не назовут больше великой, но и катастрофой станут звать с оговоркой, памятуя, что были же и те, кто верил, что она стоит жизни и своей, и противника. Что массовая жестокость к согражданам может быть как-нибудь оправдана
Каждое из десятилетий, пережитых страной после 1910 года, характерно прежде всего взрывной, пружинной плотностью, где год, как в тюрьме или на Крайнем Севере, можно считать за два, за три, за столько, сколько вместится. Но по силе сопряжения контрастов-полюсов, по объему разрушительной для сознания и сердца информации, по необходимости гибельно существовать в социальной, духовной, эстетической несовместимости втиснувшихся в лопнувшие по швам года эпох, кажется, что второе десятилетие века ни с каким другим не сравнить.
Конечно, одно горячечное сравнение само собой напрашивается с тем десятилетием, с которого оглядываюсь я во времена рождения моих родителей, напрягая фантазию и волю, силясь выбросить из памяти лживые страницы школьных учебников истории и всяческих книг, призывающих все на свете позитивное исчислять от осени 1917 года. Мы тоже за прошедшие годы прожили, не сразу и не всегда отдавая себе в том отчет, в разных укладах и перепады, обвалы систем травмировали нашу психику. Но опыт потерь у жителей нашей страны велик, как ни у кого в остальном мире.
Этот опыт наше главное и единственное достояние. Обмелевший источник жизнестойкости.
1
Революция в своих канунах выглядела скорее маскарадно, чем всерьез зловеще. Красные банты, митинги с красноречивыми ораторами, пение завезенных из Франции «Интернационала» и «Марсельезы». Отречение государя императора в пользу брата Михаила, а затем и отречение брата
Как все это скорее зрелище, чем действо перешло в животный страх арестов и расстрелов в подвалах?
Кто мог изначально предсказать неумолимость подобного поворота в российской истории?
Не левое ли искусство?
Русский авангард предсказатель катаклизмов: революции и гражданской войны.
Это искусство славило изменение мира. Правда, предсказать последствия конкретных изменений и для себя в частности не смогло и оно.
Напомню, что модернизм 1900-х отличали: округлое завершение линий, усиление эстетизма, сложная гармония, сложный цвет, декоративность, услаждающая глаз в архитектуре, живописи, моде.
Авангард же крик.
В авангарде превалирует красный цвет. Отсутствие симметрии, резкие футуристические формы.
Словом, чертеж вместо красоты: мир разлагается на различные геометрические фигуры.
С авангардом в искусство и жизнь входила нетерпимость.
Нетерпимость, разумеется, и по отношению к самому авангарду. Александр Бенуа считал, что «футуризм не простая штука, не простой вызов, а это один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость и запустение».
Едва ли не резче высказывался Дмитрий Мережковский: «Футуризм это имя Грядущего хама. Встречайте же его, господа эстеты, академики. Вам от него не уйти никуда. Вы родили его, он вышел, как Ева из ребра Адама, и не спасет от него вас никакая культура, что хочет, то сделает. Кидайтесь же под ноги хаму Грядущему». Самое пикантное здесь, что и Бенуа, и Мережковский процитированы в статье одного из лидеров авангарда, Казимира Малевича, чей «Черный квадрат», обозначающий бездну, пустоту, в которую предстоит заглянуть всем, обнаружив ее и в себе, стал наиболее известным знаком направления. Работы же других выдающихся художников авангарда знают в основном ценители.
Советская власть, распахнувшая по недосмотру свои объятия революционерам от искусства, быстро к середине двадцатых годов спохватилась, насторожилась.
Предпочла традиционные направления. Возвеличила Репина, не принявшего новую власть.
Про футуристов или «будетлян», как называл их Велимир Хлебников, у нас долгие годы знали лишь в связи с Маяковским. Причем про футуристический самый оригинально талантливый период в работе лучшего, по официальному признанию, поэта говорили глухо. В молодости Маяковский с друзьями-футуристами предлагали бросить Пушкина с «корабля современности». Сейчас, похоже, с этого метафорического корабля пытаются бросить, наоборот, Маяковского как назначенного Сталиным классика