I. Любовь и кинематограф
Меланхолия кино
Близится лето. Деревья в Париже зазеленели, как нам и мечталось минувшей зимой, но мы уже предвосхищаем скорые ожоги августовского солнца, слетающие осенью листья и оголённые ветви в декабре. Наши глаза отказываются верить в долголетие хорошей погоды, и дождь, шторм и бури кажутся нам куда естественнее спокойного сияния далёкой звезды над цветущей, мирной и погрузившейся в тишину планетой.
Рождённые в предвестье бури, мы ждём её со всем кортежем туч, громов и молний, и многие из нас а эти строки я пишу для созданий мужественных и не боящихся крайностей называют этот будущий и, может даже, недалёкий катаклизм Революцией.
Скажите мне, сверстники с сердцами, клокочущими верой (тогда как старцы считают вас скептиками) где нам укрыть опалённые дневным солнцем веки, где проведём мы ночи, отданные во власть грёз и галлюцинаций?
Ночь для нас зачастую лишь бессонница, беспокойство и терзания. Кино распахивает перед нами свой мрак. Заглянем в открывшуюся нам драму. Если у героев в груди сердце, а не рубленая котлета, если предмет их страданий не оставляет равнодушными и нас, мы решительно шагнём в их мир. Если же перед нами всего лишь марионетки, мы рассмеёмся грубо и надменно, и всей прохлады ночи не хватит, чтобы остудить наши обожжённые глаза.
Тем хуже для посредственных фильмов. Придёт день, когда мы разорвём в клочья экран, позволяющий показывать одиозные и смехотворные ленты.
Ман Рэй[1], которому кино уже обязано многим и, не подчиняйся оно диктату капитала, могло бы быть обязано куда бо́льшим, сказал мне как-то, что фильмы на три четверти состоят из открываемых и закрываемых дверей и симулирования разговоров вещей, признаем, совершенно необходимых.
С другой стороны вы замечали, что в кино, за исключением хроники и нескольких немецких фильмов, никогда не показывают похорон? Любопытно, что с экранов изгнано изображение смерти или любви: я говорю тут о любви самозабвенной, с её звериной жестокостью и всем, что в ней есть восхитительного и дикого, или гильотины (что как раз пошло бы на пользу некоторым из наших милых соотечественников; те уразумели бы, насколько законным порой бывает лишение жизни себе подобных) но зато можно сколько угодно хлопать дверьми или шевелить губами в мнимой беседе.
О безвестный цензор, хорошо ли ты осознал смысл этих последних сцен или сердце и душа твои из жести?
Фильм «Морская звезда», 1928. Режиссёр Ман Рэй
И вместе с тем, вся меланхолия, вся безнадёжность нашей жизни заключены в этих действиях: закрыть одну дверь, открыть другую, говорить или прикидываться, что говоришь.
Двери открывают нашему взору одни убогие пейзажи и закрывают перед нами другие такие же ничтожества. Нашим дышащим поэзией сердцам по большей части дела нет до наших разговоров. И языки у нас, о герои киноэкрана, своей немотой, быть может, превосходят ваши. Дайте же нам фильмы, не уступающие по силе нашим терзаниям! Руки прочь, цензоры-тупицы, от тех редких достойных лент, что попадают к нам в основном из заповедного уголка Америки Лос-Анджелеса, свободного города посреди порабощённых земель!
Оставьте же нам наших желанных героинь, не трогайте наших героев. Мир, в котором мы живём, слишком жалок для того, чтобы грёза становилась двойником реальности. Где же вы, героические годы? И заявлю во всеуслышание: говоря о героизме, я думаю не о войне. Нам нужна любовь, нужны возлюбленные под стать легендам, что рождаются в наших умах.
К чему дольше скрывать сюрреалистические терзания нашего времени, в котором кинематографу отведено такое значительное место? Ночи бурь и вспенившихся волн, убийства в целлулоидных лесах, прекрасные пейзажи! Благодаря кино мы больше не верим в магию далёких ландшафтов, не ищем больше живописного. Кино разрушило то, что великий поэт Шатобриан мог описать при помощи воспоминаний и воображения.
Но нам по-прежнему не дают покоя земные тайны ночи, дня, звёзд и любви. Рокочущий в нас бунт охотно утих бы на груди любовницы, то покорной, то дикой, следующей за нашими желаниями.
Близится лето. Деревья в Париже зазеленели, как нам и мечталось минувшей зимой, но мы уже предвосхищаем скорые ожоги августовского солнца, слетающие осенью листья и оголённые ветви в декабре.
Как долго ещё пишущий эти строки будет медлить с ответом на зов вечных крон далёких лесов, на трогательную монотонность бессмертных снегов?
1927Мак Сеннет, освободитель кино
Мак Сеннет. Фото неизвестного автора
Адмирал Дюмон-Дюрвиль тот самый, что нашёл Венеру Милосскую, погиб в самой первой железнодорожной катастрофе[2].
Заключённый в Бастилию маркиз де Сад изготовил из водосточного жёлоба рупор и криками о том, что охрана-де убивает арестантов, в начале июля поднял собравшуюся под окнами толпу на бунт. 4 июля его перевели в сумасшедший дом в Шарантоне; 14-го Бастилия пала. Он умер в 1814 году, и почти вся его жизнь прошла за решёткой.
Трелони, служивший одно время под началом корсара де Рёйтера, собственноручно зажёг костёр под телом Шелли и стоял у смертного одра Байрона; он был женат на двух дочерях варварских царьков, первым вплавь пересёк Ниагару и Миссури и в 90 лет мирно скончался в розарии своей английской усадьбы[3].
Все выдающиеся жизни пронизаны неким трагическим бурлеском, этим лирическим юмором до такой степени, что бурлеск в конечном счёте оказывается самой неожиданной разновидностью лиризма.
Враги любой поэзии и в кино в том числе это прекрасно понимают.
Так, рядовой кинокритик, к мнению которого прислушиваются и вслед которому поглядывают с уважением, встречает бурлескные комедии презрением, и под его пером сам этот эпитет выглядит бранным.
Вот почему Мака Сеннета[4], создателя кинобурлеска, лиричного и чувственного, следует поставить на самую высокую ступень, рядом с самим Шарло[5].
Резвящиеся на песчаных пляжах прекрасные купальщицы, беззаботные сирены, нежные любовники, безумные выдумки: он принёс в кино новое дыхание, ни комическое, ни трагическое, но ставшее без преувеличения самым возвышенным выражением нравственности, любви, поэзии и свободы в седьмом искусстве.
О, как хорошо нам знакомо то сумасшествие, которым вдохновлены его сценарии, это безрассудство волшебных сказок и мечтателей, которых мир презирает, но которым обязан прелестью своей жизни.
Кем были бы без него Фатти[6] (кстати, так безоговорочно и несправедливо забытый настоящее воплощение одержимости и отчаяния), Бастер Китон[7], Зигото, Пикратт[8]?
Невозможно переоценить важность Mack Sennett Comedies для развития кино. И может то, что свободно расти компания не смогла, стоит списать в который уже раз на лицемерие американцев?
Опять же, именно поразительное влияние Мак Сеннета придаёт Гарри Лэнгдону[9], последним из этой череды появившемуся на французских экранах, то невыразимое очарование, которое иначе, чем у Чаплина, буквально переворачивает всё внутри: оставаясь поэтами, Фатти, Пикратт, Зигото и Лэнгдон способны разглядеть в жизни и страсти самую высокую мораль; их замыслы питают мощные источники образа и воображения. Однако стоит им удариться в нравоучительство, и их рассуждения тонут под грузом психологизма, а это просто предел ужаса.
Но когда в остановившем свой бег мире, где он обитает, Мак Сеннет самым невероятным образом сводит воедино любовь и чувственность сестёр-близняшек, неотделимых от поэзии и от свободы, феи-волшебницы, давно скончавшиеся и погребённые в церковных криптах под неподъёмными плитами двадцати веков христианства, восстают к жизни и являются нам в своём истинном обличье и в праздничных одеждах. И мы узнаём наших соблазнительных современниц, их чарующие загадочные улыбки, глаза, заставляющие нас отвести взгляд, и прежде всего любовь, нашу любовь, изводимую грёзой, свободой, бунтом и беспокойством.