Ты так рада, что мы едем в Шамони, Сильвия? Так рада, что не могла спать?
Да, мама.
Это было не совсем понятно для миссис Тезигер, но Сильвия всегда была непонятным ребенком. Она повернулась лицом к стене и заснула.
Но объяснение Сильвии было правдиво. Шамони означало большую цепь Монблана, а у Сильвии Тезигер была в крови страсть к горам. Первое появление среди далеких снежных вершин вызвало в ней небывалое волнение. Она исчисляла свою жизнь этими встречами с горами, а не обычным календарем месяцев и дней. То утро, когда из окон отеля в Глионе она увидела впервые Дан дю Миди, поднимавшую свою раздвоенную серебряную вершину над голубым уголком Женевского озера, было памятной датой в ее жизни. Или однажды зимой, когда римский экспресс остановился в три часа утра на итальянской границе у выхода из туннеля Монсени, она осторожно подняла занавеску своего купе и увидела высокую стену гор, нависавшую над ней при холодном лунном свете: черные громады скал, причудливые башни скал и справа над ними безоблачное бесконечное синее небо. Она была близка к слезам в ту ночь, когда глядела из окна. Она почувствовала, что неясные непонятные мысли пробуждаются в глубинах ее души, что это сверкающее острие притягивает ее. Как волшебный магнит. Всегда после Сильвия мечтала об этих мгновениях в ежегодном маршруте своей матери и всем сердцем молилась, чтобы ночь была ясная.
Она раскрыла книгу, лежавшую у нее на коленях, ту книгу, которой она так увлеклась, когда мимо нее проходили де Камур с матерью. Это был номер «Альпийского журнала», изданный лет двадцать тому назад; она читала в нем рассказы о первых восхождениях на неприступные вершины. Она так увлеклась ими, и все-таки по временам лоб ее слегка хмурился. Она восклицала в полголоса: «О, если бы он не был таким смешным!». Автор, действительно, писал очень смешно, и ей казались более смешными те места, где рассказ должен был быть наиболее драматичным. Это было первое восхождение на один из пиков около Шамони, считавшуюся недостижимой. Несмотря на юмор рассказа, Сильвия была им увлечена. Она завидовала их мужеству, их товарищескому духу, их бивуакам на открытом воздухе у горящего костра. Но ее воображение было больше всего увлечено руководителем экспедиции, тем человеком, который иногда один, иногда с другими сделал шестнадцать попыток взойти на этот пик. Он Габриэль Струд выделялся из страниц книги. Она представляла себе его энергию, его выносливость; кроме того у него был один недостаток, придававший ему особый интерес в ее глазах. У Габриэля Струда были слабые мускулы на одной ноге. Сильвия стала себе представлять его, стала разговаривать с ним по своему обыкновению.
Она думала о том, был ли он рад, когда достиг вершины, или ему было немножко жаль, что он утратил такой большой, не ослабевавший интерес. Она стала искать, нет ли чего-нибудь о нем в дальнейших статьях, но ничего не нашла. Она стала думать: может быть, он перестал лазить по горам после своей победы? А может быть, он с этим самым поездом едет в Шамони? Потом, когда поезд уже подходил к Аннемасу, она вспомнила, что подвиг, о котором она читала, имел место более двадцати лет тому назад.
Один из преемников Струда
Но хотя Габриэля Струда и не было в поезде, с ними ехал в Шамони один из его преемников, после четырехлетнего отсутствия. Из этих четырех лет капитан Чейн провел последние два года в Адене, среди угольных складов, каждый день мечтая об этом утре. Он вышел из поезда в Аннемасе и, пройдя в буфет, сел за стол рядом со столиком миссис Тезигер и ее дочери.
Он поглядел на них, определил их категорию и отвернулся, нисколько не заинтересованный ими. Они принадлежали к той породе континентальных путешественниц, которые переезжают из отеля в отель, собирают вокруг себя во время сезона знающих пожилых людей и непосвященных юношей, причем изредка в их компанию попадает какая-нибудь дама, привлеченная элегантностью их нарядов. Матери он дал скорее сорок, чем тридцать лет; лица дочери он не видел, так как та была углублена в книжку, но она ему показалась большой куклой из игрушечной лавки. Эти платьице с кружевами и ленточками подходило к мосткам в Трувилле, здесь, в Аннемасе, оно обличало ее.
Чейн не стал бы о ней больше думать, если бы, выходя из буфета, не заметил, какой книжкой она увлечена. На раскрытой странице он увидел знакомый ему чертеж. Она читала старый том «Альпийского журнала». Чейн был удивлен. Между ее внешностью и ее увлечением похождениями в Альпах было явное противоречие.
Он остановился у двери и оглянулся. Сильвия Тезигер подняла голову и смотрела на него. Глаза их встретились.
Чейн был поражен той нежностью и немного грустной красотой лица, которое он увидел. Он ожидал, в лучшем случае, более свежего издания томной миловидности ее матери. Он увидел нечто совсем другое. Ему казалось, что в ее темных, спокойных глазах настоящая симпатия и приветливость, как будто она инстинктивно понимала, с каким увлечением он отправляется в свой поход. Сильвия действительно была склонна обоготворять героев, и Чейн принадлежал к их типу. Высокий, с ясными глазами и отчетливыми чертами, широкоплечий, с легкой походкой, он привлек ее внимание с того мгновения, как вошел в буфет. Она тайно наблюдала за ним и сочувствовала той радости, которая выражалась на его загорелом лице. Когда их взгляды встретились, на губах ее начала слагаться улыбка, но потом она вспомнила свою внешность, вспомнила, что они в буфете вокзала и что она не знает этого человека. Она покраснела и опустила глаза над своей книгой.
Чейн, однако, скоро забыл Сильвию Тезигер. Он погрузился в мысли о предстоящих восхождениях, о своем друге Джоне Латтери и о проводнике, Мишеле Ревалью, которые должны его ждать на платформе в Шамони. Показались снежные цепи и вершины. Ледник Боссон протянул почти до железной дороги свой язык голубого льда, и через несколько минут поезд остановился на платформе Шамони.
Чейн выскочил из вагона и сразу испытал первое разочарование. Мишель Ревалью был на платформе, но он его едва узнал. Мишель Ревалью состарился. Ему было только пятьдесят два года, но за время отсутствия Чейна тяготы жизни подточили его силы. Вместо той прямой энергичной фигуры, которую помнил Чейн, был маленький, сутулый человек с красными глазами и обветренным морщинистым лицом.
Однако радость Мишеля при виде его старого клиента пробудила в нем остатки старой энергии.
Мосье! Как я рад вас видеть! воскликнул он. Вы давно не были в Шамони. Но вы не переменились. Нет, вы не переменились, в голосе его звучала скорбная нотка: «Хотел бы я сказать то же самое про себя!».
Но Чейн не стал в это вслушиваться. Он сразу стал говорить о своих планах.
Я думаю, мы попытаем новую дорогу на Безымянный пик, предложил он, и Мишель согласился, но медленно, без старой бодрости, без прежнего огня в глазах.
Я не со всякими теперь поднимаюсь, мосье, сказал Мишель. Я надеялся, что еще пригожусь одному из своих старых клиентов.
Чейн огляделся на платформе.
А мосье Латтери? спросил он.
Мосье Латтери? сказал проводник, оживляясь. И он приезжает. Будет совсем, как в старые времена.
Приезжает? Да он тут! Он писал мне из Церматта, что он будет тут.
Ревалью покачал головой.
Его нет в Шамони, мосье.
Чейн испытал свое второе разочарование в этот день, и оно совершенно охладило его. Он хотел ходить по вершинам, как Бог, наслаждаясь бытием. Но проводник его состарился, а друг, товарищ по стольким восхождениям не прибыл на свидание.
Может быть, есть от него письмо у Куттэ, сказал Чейн. И они вдвоем пошли к гостинице.