Когда в дверь постучали, Яков испуганно встрепенулся.
Кто там? сердито спросил карлик.
Это я Ян, цирковой. Пришел за Карлоттой. Ее лошади совсем плохо. Надобно ей прийти.
Никого не принимаем! злобно ответил Яков.
И тут в разговор вмешалась сама Карлотта.
Ян, голубчик, что с ней? Карлотта узнала голос конюшенного мальчика-чухонца и встревоженно начала одеваться.
Ты никуда не пойдешь! преградил ей путь Яков.
Я сейчас выйду! крикнула Карлотта, чтобы ее было слышно за дверью, и быстро-быстро заговорила, обращаясь к мужу:
Ну, что может со мной случиться на цирковой конюшне? Цирк закрыт, там только звери, а звери не болеют этой заразой. Я быстренько проведаю Солли и вернусь. Ты же знаешь, как это важно для меня. Со мной ничего, ничего не случится. Я одной ногой здесь, а другой там.
Карлотта знала, как усмирить мужа. Она поглаживала маленькими изящными пальцами его крепкую бычью шею, спускаясь все ниже.
Яков всхлипнул и отвернулся. Он знал, что жена ни при каких обстоятельствах не отступится от того, что задумала. Такая вот решительная натура таилась в этом маленьком кукольном тельце. Солли была ее любимой лошадью, которую Карлотта вырастила с жеребенка и на которой она последние пять лет с успехом выступала гротеск-наездницей в цирке Чинизелли. Пока не вышла замуж за Якова.
Став замужней, Карлотта передала свою любимицу совершенно безвозмездно Генриху Шульцу, который дрессировал лошадей на свободе, то есть без всадников. Лошадь отлично подошла по масти в его номер, взамен состарившейся четвероногой артистки. Но, когда начались немецкие погромы, Шульц пропал. А всех своих лошадей он бросил на цирковой конюшне умирать с голода. Напрасно молотила Солли копытом, требуя воды и еды. Никто не приходил. В клетках вопили голодные звери и скверно пахло.
Конюшенный мальчик Ян тайком перевел белую кобылу в заброшенные конюшни Лейб-Гвардейского полка, где оставался еще значительный запас фуража и сена, и по ночам выводил Солли в манеж. Копыта кобылы гулко стучали по мерзлому песку. Лошади нельзя совсем без движения. В цирке это известно каждому ребенку. Но зима стояла холодная, в манеже свистел ветер и было сыро и промозгло. Ян ленился как следует отшагать кобылу после работы, а попон не было. Солли закашляла.
И вот теперь жена Якова, его бесценное сокровище, стоит уже одетая, завязывая ленты капора1 под подбородком, и смотрит на него своими огромными голубыми глазами.
Будь осторожна, милая! сказал обреченно карлик.
Буду, буду, любимый! ответила лилипутка, проскальзывая в открытую дверь.
Как хорошо, что он вас отпустил. Я уж и не надеялся воскликнул Ян, когда они спускались по лестнице, и громко чихнул.
* капор дамская шляпка.
ГЛАВА 2 МАЛЕНЬКИЙ МУК
Санкт-Петербург, 1878г.
Яков любил все красивое. И это было бы совершенно естественно, если бы не одно печальное обстоятельство. Сам мальчик был чудовищно некрасив. С коротенькими толстыми ногами и рукам, с неестественно выпуклым лбом, с маленькими поросячьими глазками, попугайским носом, ртом, похожим на куриный задик и жидкими, словно постоянно немытыми волосенками. И вдобавок карлик. Кто такого полюбит? Даже родная мать от него отказалась.
Это случилось в ту пору, когда в Немецкой слободе клены уже зазолотились и зарделись, а на еще щеголяющих зеленью березах только-только появились седые пряди. Ханна разрешилась от бремени под утро, с первыми петухами. Рассмотрев внимательно произведенное на свет чадо, женщина в ужасе прикрыла рот рукой, подавив рыдания.
Подняться было тяжело. Превозмогая боль и слабость, Ханна накинула плащ с капюшоном и побрела в сторону Невского проспекта. Она оставила сверток с младенцем у дверей кирхи святого Петра Петрикирхе. Домашним она скажет, что киндер умер. Потому, что родить урода это осквернить свой род, а у Ханны подрастали две дочери. Как их выдать замуж, если узнают, что она родила чудовище?
Женщина постучалась в дверь гробовщика, чтобы вернуться домой засветло уже с маленькой домовиной. Лютеранский пастор прочел над пустым гробиком проповедь о том, что что смерть лишь неизбежный этап каждой жизни, и наступает она, как и радость или другие события, по воле Бога.
Между тем, жизнь продолжалась. С рассветом того же дня живого и не успевшего замерзнуть ребенка нашла на ступенях костела одна из монахинь. Развернув сверток, старушка подивилась на то, каким неприглядным может быть творение Божие, и смиренно побрела на Охту за молоком.
При крещении мальчик получил имя Яков, то, что было указано на записке, вложенной в сверток, и фамилию нашедшей его монахини Гилль.
Мальчонка рос страховидным, но смышленым и ловким. Без труда освоил грамоту, а уж так быстро навести чистоту в молельном зале, как ему, никому из служителей кирхи и подавно было не под силу. Редкий он был чистоплюй и зануда. Не унимался до тех пор, пока все вокруг не засияет и не заскрипит от чистоты. А когда оконные стекла становились безукоризненно прозрачны, Яков шел в свою келью, и, приставив табурет, смотрел, смотрел в крохотное оконце под потолком на снующих по проспекту людей. По иронии судьбы уродливый мальчик жил на центральной улице прекраснейшего из городов Санкт-Петербурга.
Сколько себя помнил, он всегда был здесь, в Петрихирхе. Иногда покидал свою маленькую келью и уходил на полверсты вверх по проспекту. И не потому, что дальше ходить было запрещено. Просто не хотелось. Яков уставал от назойливого внимания окружающих. Мальчишки-газетчики смеялись и показывали на него пальцами:
Рыжая немчура
С бородавкой на носу
Уплетает колбасу!
Бородавки никакой у него не было, и колбасу Яков не любил. Но он сжимал кулаки от бессилия и злости. С каким удовольствием он бы отмутузил этих мерзавцев. Особенно, если бы был высок, статен и красив.
Русские вообще не любили немцев. И даже если здоровались и кланялись, то все равно их не одобряли и за их спиной ехидно шушукались. И даже само слово «карлик» в русском языке происходило от немецкого имени Карл. Конечно, Яков ненавидел это имя всеми фибрами души. Знал ли он, что когда-нибудь это звук этого имени станет для него прекраснее органной музыки? Конечно, нет. Он вообще не хотел думать, о том, что будет. Ему бы выжить сейчас в этом враждебном, жестком мире, полном насмешек и унижения.
Прихожане Петрикирхе или жалели мальчонку и гладили по голове, или смотрели сквозь него. Словно бы его и не было вообще. Как такое вынести ребенку? Хотелось бежать домой и спрятаться в келье, чтобы никто не видел его уродства. Каждый раз он собирал волю в кулак, чтобы выйти на улицу. Но запаса мужества хватало ненадолго. Поэтому и уходил Яков недалеко. Всегда вверх по проспекту к Вольфу и Беранже, чтобы полюбоваться на выставленные в витринах диковинные пирожные, потом к букинисту Шульцу, порыться в книгах.
Но больше всего манил Якова дом часовщика Буре. В роскошный, с сияющими витринными окнами магазин его не пустил бы толстый швейцар в синей ливрее. Зато со двора мальчишке не составляло никакого труда проскользнуть в мастерскую, где трудились часовщики меняли стрелки, чистили механизмы, полировали корпуса. Хорошие часы всегда требуют уважительного отношения и особенного ухода.
Там мальчик часто оставался до самой темноты, пока не погонят мастера. Яков, открыв рот смотрел за их работой и завидовал им. Ведь они прикасаются к чему-то очень важному, красивому тщательно выверенной, точной, совершенной красотой. Карлик мечтал стать часовым мастером, настолько великим, что это мастерство сумеет заслонить его уродство. И тогда все станут его уважать, и, может быть, кто-то даже полюбит.