Уже у самого подъезда позвали. Голубь. Незнакомый! По правилам надо сразу грохнуть. Но столько правил уже нарушено.
«Это Юрий Леонидович. Как дела? Если дóма сердятся, покажи это».
Не сердятся, конечно. Мама как на иголках, но она же всё понимает. Достала из холодильника универпай и в свечушку. Отщипывать от тёплого универпая отдельное удовольствие. Этот со вкусом мяса. Мама говорит, пробовала мясо, когда ещё универпай не изобрели. Какое оно было рассказывала, но непонятно. Волокнами. То есть, надо понимать, нитками. И как же его ели, спрашивается. Правда, мама говорит, тогда у всех зубы были крепче.
Ты его трогала руками? спросила мама.
Не-а.
Ну да, вздохнула мама, они ж не спрашивают. Ничего не отобрали?
Вроде всё на месте. А тетрадки сканы пришлют.
Дебильное правило.
Мама, хоть и требовала соблюдать множество правил мыть руки и сапоги, не ронять еду, не говорить слов вроде «дохлый» или «помойка», только «скончался» и «утилизация», сама частенько нарушала. И не обо всяком правиле отзывалась почтительно. Общее правило делай что велят охрана и медики получало в её устах много исключений. Очень прямая, небольшого роста, словно сплетённая из жил мамина фигура казалась оплотом отдельного набора правил, стволом целой кроны их, укрывающей от бед в склочных случаях жизни.
Туда таскать по такому случаю вообще умотство. Ведь когда кто-то видел Аркадия это же не зараза? И не отрава?
Мамины глаза, обычно тёпло-карие, почернели железно, холодно.
Это что за разговоры.
Даже нисколечко не вопросительно. С неумолимой точкой в конце.
Там один это мы с ним вдвоём того нашли говорил: я, мол, знаю, почему он того, сам говорил Аркадий приходил. Ну, и зачем тогда в обработку?
Мы не слышим, что нам сказано.
Его зовут Юрий Леонидович. Он говорил если мама будет сердиться, покажи это.
Выхватила зывник и маме на обозрение.
«Это Юрий Леонидович. Как дела? Если дóма сердятся, покажи это».
Рано ещё тебе знакомиться с мужчинами на улице.
Так вот что маму смущает. Лариса чуть не прыснула крошками универпая.
Ну мам! Аркадий это же не отрава и не микроб там какой? настырничала Лариса, точно бес её толкал. Мам! Ну я же у тебя спросила! А не у репрухи!
Репрухой в школе называли регистраторшу происшествий. Все знали, что она обязана сообщать обо всех нарушениях правил не только директору, но и охране.
А никто ведь не знает, приходил кто-то к тем, кто выключился внезапно, или нет. Они-то уже не расскажут, вздохнула мама, словно на что-то решившись.
А что были случаи, когда находили микробы там, вирусы? Вообще, когда потом вызывают родных и выдают им свидетельство, там ведь написано от чего?
А зачем узнавать Кому хотелось узнать, да не замоглось, те Аркадия и выдумали.
Лариса поперхнулась даже. Выдумали! За свои пятнадцать лет она видела несчётное множество таких случаев. Был человек и не стало. Не проснулся. Не пришёл с работы. Ещё бывало, как будто знал заранее что-то над ним нависло. Вот только что? Некоторые рассказывали. Через третьи руки долетало и до Ларисы.
Долетало подчас настолько дикое, что при слове «Аркадий» делалось банально холодно. Загривок дыбом. Представлялись длинные ледяные пальцы. Лезут под одеяло. Или под одежду. Вцепляются, как проволока из сиденья выскочила, или арматурина из стены, больно царапая. Больно и холодно, как руки в ледяную воду. Иногда непрошеным возникало в воображении индевелые, с потёками глиняно-оранжевого, пальцы с полметра, ржавые суставы, проросшие кристаллами. Серо-буро-лиловый, нелюдской цвет кожи. Худоба сквозь руку почти видно, что внутри. Ногти. Длины соответственной. Загнутые. Тоже ржавчина. Которую не отличить от Дальше продолжать не моглось. Нужное слово знала прекрасно, его не запикивали. Но в таком контексте оно накрепко связано было с другими, означавшими совсем уж не подлежащее упоминанию. С десятками синонимов-эвфемизмов. Окружающие виртуозно ими владели, и она научилась «того», «упал», «увезли в мешке», «был и не стало», «выключился». Именно для того, чтобы это случалось реже, и было, как говорили в школе и по телеку, правительство чрезвычайного положения. Со всеми этими правилами. Со школьной репрухой, с санобработкой, с выдачей универпая.
И сейчас это висело перед ней, и откуда-то доносился даже скрип, несказуемо мерзкий, нечеловеческий. Скрип его суставов. Аркадия. Костей. Которые не были ничем покрыты и были даже не из костяного вещества, а из ржавого железа, и не подразумевали тела из мякоти. Только твёрдое, способное раздавить. Или проткнуть, как ножницы бумагу. В любом случае помочь не успеют. Не добежать, потому что там, откуда скрипит, не по чем бежать. Там никого и ничего. Даже не такая пустота, как рассказывают в школе про космос. В космосе есть звёзды, есть их свет, есть планеты, даже целая Земля. А где так скрипит там пусто совсем. Даже лететь не получится
Попыталась сглотнуть и не смогла. Почувствовала, что спина согнулась и не может разогнуться, а рёбра вздохнуть. Будто всё тело стало жёстким, как мёрзлый универпай. Глянула на маму. Мама же не может испугаться? Чего она может Неужели того же, чего все?
Наслушалась, сказала мама.
Другим голосом. Тёплым, как пирог, который пекла, когда давали кое-что сверх универпая. Притянула Ларису к груди, и Лариса перевела дух.
Уроки не шли. Бессмысленно смотрела в стену вместо читала или новой тетрадки. Вставала, мялась на ногах, всем мешала так уж устроены жилые отсеки. Чтоб если кто упал, сразу увидели. А вот неудобно. Наконец мама сказала:
Завтра тоже в школу.
И совсем ласково, когда подселенцы тётка Неонила и её мелкая Маринка отошли от стола:
Спи, мы же вместе, и поцеловала.
Теперь распрямились и спина, и рёбра, и ступни. Но точно ныло внутри на одной почти неслышной ноте. Свет погас, как перестали мельтешить по отсеку. И началась тишина.
Только сейчас она была совсем не тихая. Пум, пум, пум ломилось в уши. Ш, ш, ш шло следом. Лариса знала: это стучит сердце. И шелестит по подушке жилка на виске. Но кто-то ещё был снаружи, в коридоре. Неслышно шарил по воздуху ладонями, искал вход в отсек. Зывника у него не было. Мог войти без него. Пум, пум, пум становилось всё быстрей, лихорадочней. Ладони приближались. Стена не защищала. Ладони росли в размерах, делались серебристыми, удлинялись пальцы. Вот стена треснула, посыпались крошки штукатурки. Одна ладонь показалась из трещины. Видно, что она исцарапана и испачкана чем-то
Лариса вскрикнула и хлестнула по этой ладони одеялом. Уф! В груди частило, как мотор уборщика. Ладони не было, а стена была цела. Приснится же. Никого не было.
Было. Был.
Прямо перед кроватью стоял мужчина. Вполоборота, сутулясь. Похоже, что в нагрудном кармане что-то мерцает, зывник не погасил, наверно. Всклокоченные волосы. Широкие плечи. И самый ужас длинные руки. Сейчас они ААААА!
Но крика не раздалось.
Все пугаются сказал мужчина и вздохнул.
П-привет.
Привет, отозвался он слегка растерянным шёпотом.
Т-ты к-к-то? всё ещё спотыкаясь на словах, продолжала она.
Не знаю, и опять вздохнул. Дома звали Арик
Тебе кого? И ты как вошёл?
Я везде вхожу. А кого Понимаешь Это
Понимаю. Отвернись или выйди, я оденусь.
Он нет, это была не улыбка, просто шевельнул уголком рта. Моргнул, кивнул и отвернулся. Она села на постели и проворно влезла в брюки. Потом в свитер.
А полностью тебя как? С госпаролем?
Все вы про какой-то пароль. Когда я жил, не было такого.
Чужой мужчина без госпароля или не хочет его говорить. Схватилась за зывник. «Э»! Человек без госпароля. Адрес. Он смотрел с интересом.
А дай позырить
Он же стандартный. Ща приедут и найдут кого тебе надо И неча везде входить.
Лариса, ты? С кем это? послышался мамин голос.
И включился фонарик. Луч обежал отсек. Пусто. В дверь затарабанили.