Тогда как все другие юноши примерялись к серьезным вузам или к Сорбонне, Ив мечтал о замысловатых интригах и балах, развивая в себе способность к воображению, которой обычно наделены самые трезвые люди, избегающие реальности, ее границы становятся известны им раньше многих других. Так они отдыхают от посредственности и скуки. «Забери меня отсюда! Только тебе принадлежат моя любовь и мечты», говорила в одноименном романе Эмма Бовари. Уезжая, Ив увозил с собой ненависть к покою и добродетели, ненависть к буржуа, которые привыкли считать, что любой приговоренный по суду виновен и по-другому быть не может.
Парижское воспитание
В декабре 1953 года семнадцатилетний Ив Матьё-Сен-Лоран приехал в Париж в сопровождении матери для получения приза за третье место на конкурсе Генерального секретариата шерстяной промышленности. В своем темном костюме, еще более удлинявшем его рост в метр восемьдесят четыре, подросток ходил по городу, его план он знал наизусть. Это был Париж «крепость, к взятию которой готовятся все юные провинциалы»[57].
написал Сен-Лоран в Оране. Сена дрожала от озноба в своем серебристом пальто, а Ив мечтал об алых осенних опавших листьях, о сумраке и грозе. Париж это свобода, далеко от жесткого света Орана. Там шум кофеварок, запах жареных каштанов, автобусы с платформой.
Это был его первый серьезный выезд, он никогда не проводил каникулы дальше Трувиля, кроме нескольких визитов к кузенам в Маскару или к своей прабабушке в Санд. Сен-Лоран мечтал раствориться в объятиях этого города, он так желал его увидеть, этот недосягаемый Париж, о котором рассказывала Виолетта Ледюк в журнале Vogue: «Париж в платьях и пальто, которые заметны в моих статьях и не заметны на улице»[58].
Ив построил свой мир из воображаемых замков, где королевы прятали свою боль за вуалью. Унизительные воспоминания преследовали их и делали еще более красивыми и загадочными. Женщина, которую он не переставал рисовать, жила в декорации, где все решали портьеры и канделябр: палевая лепнина контрастировала с малиновым цветом платья. Самое притягательное в моде «ее роскошная правдивость», как писал журнал Vogue, это видно в трех видах платьев: платье для гала-концерта, сценическое и платье для будущего портрета его обладательницы. Например, вечернее платье для гала-концерта, «романтичное и сказочное», созданное Кристианом Диором: волну тюля сдерживают розы, каких никогда не было на свете.
У Сен-Лорана был нюх путешественника, он начинал знакомство с городом с кафе, куда будет приходить ежедневно. Молодые выходцы из Орана готовились обычно к встрече с Парижем как к рукопашной схватке с публичной девкой. Все они появлялись на бульваре Сен-Жермен, заказывали сэндвич с ветчиной «Париж с маслом» и заигрывали со студентками, приехавшими на мопеде. Потом они говорили друзьям, что «они доступные», с тем же выражением лица, с каким их родители обычно рассказывали: «Лувр это хорошо, но в нем слишком много картин!»
Ив подготовился к путешествию как к завоевательной кампании, которая требует решительности, но без рвения, а также искусства поведения, чем он владел во всех тонкостях. Наверное, робость, сдерживавшая его, не позволяла ему пойти обливаться потом в танцевальном клубе «Табу» на улице Дофин, как это делали остальные. Здесь растрепанные экзистенциалисты танцевали буги-вуги под звуки трубы Бориса Виана[59]. Разве он теперь не легенда?!
Париж с картинок журнала Vogue предстал перед Ивом за красным театральным занавесом на площади Вандом, напротив особняка «Ламбер». Во дворе отеля, превратившегося в бальный зал, канделябры освещали женщин удивительной красоты. 3 сентября 1951 года фотограф Vogue Андре Остье переносил Ива из своего фоторепортажа на глянцевой бумаге, точно на гондоле, в Венецию, на бал миллионера Шарля де Бестеги во дворце Лаббиа. Кристиан Диор в сотрудничестве с Сальвадором Дали создал костюмы великанов. Патриция Лопес Вилшоу[60] выходила из большой лодки в платье, созданном по мотивам гобелена «Путешествие китайского императора». Леди Диана Купер выступала в роли Клеопатры, а художница Леонора Фини порхала по залам дворца в костюме черного ангела. Ив открыл для себя Венецию в мрачных масках времен Казановы, точно следовал за одной из куртизанок с картины Карпаччо. Сен-Лоран ворвался в парижскую жизнь с широко распахнутыми глазами, как он входил в большие кинотеатры Орана, где дети мечтали унести с собой те образы, которые им пообещала кассирша. Там, на экране, показывали безжалостные битвы и роковые поцелуи. Достаточно вспомнить Бетти Грейбл[61] в фильме «Эта дама в горностае» или соперничество двух мужчин за Джоан Кроуфорд[62] в картине «Жена или любовница». Сколько воспоминаний!
Он находил похожие страсти на фотографиях вечеринок в квартале Сен-Жермен, которые он вырезал из газеты Samedi Soir. Достаточно было прочитать содержание журнала Vogue: «Дождь в городе», «Приглашение в замок». Ив вырос с мыслью, что мода это костюм, а театральный костюм, как говорил Кокто, показывал зрителю «нерв моды»[63].
Когда-то он познакомился с черно-белыми фотографиями Хорста и Ирвинга Пенна[64]. Эти мастера были способны сделать из своей фотостудии ложу театра, где женщины становились похожими на видения. Он уже знал, что такое людское жужжание в антракте, легкий шорох тафты и шуршание тюля. Ив мечтал об аромате духов женщины в черном, об ангелах и хулиганах.
Для него жить это, прежде всего, бороться с видениями, которые позже составят фон его творчества. Тогда как другие позволяли украсть у себя сны и мечты, он их бережно хранил, иногда возвращался к ним. Его сны и мечты это его ангелы. Карта жизни знаменитостей была ему близка так же, как план метро, где он уже хорошо ориентировался, рассеянно протягивая кондуктору свой билет, прежде чем подняться в красный вагон первого класса.
Он говорил об этом так, точно уже пережил все разочарования жизни. В Оране, когда ему было тринадцать лет, Ив писал:
Он знал, что высшее общество живет в тех хороших кварталах, которые были на зеленых карточках «Монополии». У этого общества по-прежнему был вкус к наречиям (для них художник может быть «чудовищно одарен»), вкус к природе (остров Сен-Луи для них «потрясающе живописен») и тяга к живописи. Там уродливые женщины чаще всего довольно интересны, а наиболее красивые обладали особым даром заставлять гостей забыть, что они выросли не в тех частных особняках, где их принимали. Но почему никто и никогда не произносил дворянскую частицу «де»? Почему принято было говорить «семья Ноай», «семья Ларошфуко»? Настоящий парижанин сразу же распознает своего. Ив знал распорядок дня элегантных семей с правого берега Сены: в одиннадцать утра прогулка в Булонском лесу в бобровом полушубке; в пять часов встреча в отеле «Ритц»; в шесть вернисаж в галерее Шарпантье; в восемь спектакль в театре Елисейских Полей.
Его честолюбие начертило план судьбы, который он придумал себе наподобие романа. У него был тонкий и ровный почерк, слова аккуратно ложились на линиях, прочерченных черным карандашом.
MaximsLa Belle que voilàНа другом берегу Сены парижане были больше похожи на хамелеонов: то они на грани большого заработка, то на грани нищеты, между любовью и самоубийством. Они получали свою корреспонденцию по адресу отеля, ужинали в городских ресторанах, вечеринки закатывали в кафе. Богачи одевались бедняками, а бедняки подобно принцам. Каноны красоты здесь были жестче и мрачнее. Писатели, которые печатались в журнале NRF, театральные деятели, студенты, старые члены Французской академии, женщины-музы с резкими чертами лица вот кто держал оборону цитадели левого берега Сены.