Кто-то из пассажиров смеётся. Я вынимаю вату из ушей. Полная женщина, сидящая передо мной, с трудом поворачивается назад и говорит: «Мы, иранцы, как только обстановка разрядилась, переходим на фарси».
Мужчина пристраивает сумку и снимает свой кофейного цвета пуловер. Ослабляет узел галстука и снимает очки, оставляя их болтаться на костлявой груди. Влажным платком вытирает высокий лоб и лысину. От той подозрительности, с которой он держится, мне становится не по себе: он даже ручки кресла вытер этим платком!
Самолёт уже над городом. Солнце садится, и Нью-Йорк кажется пепельным. Ностальгия по Таймс-сквер это что-то новое для меня. От мысли о том, что я, возможно, никогда больше не увижу маму и своих друзей, становится тоскливо. Ничего подобного я до этого к Нью-Йорку не испытывала. Всё как будто сговорилось, чтобы довести меня до слёз. Моя нижняя губа, которую я сильно прикусила во время взлёта, остаётся бесчувственной. Я вынимаю зеркальце и рассматриваю её. Неохота идти умываться. Кончиком языка, слюной я смачиваю губу, и её жжёт.
Пожилого мужчину, сидящего впереди рядом со сладкоречивой женщиной, начинает рвать. Он явно потерял самоконтроль. Распространяется запах. Через его плечо я кидаю ему в руки санитарный пакет. Его соседка зажимает нос и ворчит, потом, не выдержав, встаёт. Движением глаз и бровей даёт понять, как ей плохо, а мой сосед накрыл лицо платком. «Вот так нам всегда везёт!» говорит женщина и идёт в хвост самолёта. От нашего места до туалетов в конце салона всего несколько рядов кресел.
Билет туда и обратно купил мне и вообще помог мой новый знакомый из Исламской организации студентов. Сам он из Мешхеда и дал мне телефоны и адреса, которыми я вообще-то вряд ли воспользуюсь.
Полная женщина возвращается. Я открываю рот, увидев её расчёсанные волосы, накрашенные губы и большие тени вокруг глаз. Она опирается на спинку собственного кресла и заявляет: «Я чуть не задохнулась».
У ее черной сорочки в сеточку черные рукава выше локтя, а на левой руке я вижу семь или восемь браслетов. Негромко замечаю:
Очень хорошо выглядишь.
Правда? Спасибо на добром слове.
Загорается зелёный свет, и бортпроводницы приходят в движение. Женщина не собирается садиться. Она поджимается, чтобы дать дорогу тележке стюардессы. Я беру апельсиновый сок из белой веснушчатой руки бортпроводницы и замечаю, что она моего возраста, хотя ростом немного повыше. Полная женщина залпом выпивает свой апельсиновый сок и замечает:
Этой девушке с работой не повезло.
Работа есть работа, отвечаю я.
Женщина стучит себя по груди толстым вытянутым пальцем и заявляет:
Голову надо иметь на плечах. Мои телесные данные-явно неплохи, и семья достойная, а что за судьба? Вышла замуж за жирафа
Мой сосед откашливается и говорит:
Да не сочтут меня невежливым, но покорный слуга согласен с логикой уважаемой дамы. У мужчин аналогично. Допустим, всё имеет, всего достиг, а женат на ком? Обезьяна, и только.
Что ж, это естественно, что мой попутчик, как многие мужчины, вмешивается в женскую беседу-дабы защитить представителей своего пола. Но уж этот слишком быстро стал запанибрата. Кажется, что он с пассажирами рейса знаком много лет.
Беседуя до Тегерана, неудобно не представиться, говорю я. Меня зовут Нахид Рузэ.
Я Шахла; Шахла-ханум.
Пэжман, представляется мой сосед. Доктор Али Пэжман. Я, поверьте, в восторге от моих прекрасных попутчиц.
Шахла приподнимает свои сросшиеся брови и подмигивает мне. Я украдкой наблюдаю за Пэжманом, а он не сводит глаз с голой коленки Шахлы.
Господин доктор, спрашивает она, вы всех больных излечиваете?
Пэжман ёрзает:
Не будет сочтено за дерзость то, что я сижу, а вы стоите?
Успокойтесь, отвечает Шахла.
Я доктор, но, к сожалению, не медик. Кандидат исторических наук, специализируюсь на истории философии.
Я в растерянности: не предполагала такого.
А молодая девушка, спрашивает Пэжман, чем занимается? Вы, вероятно, студентка?
Я студентка магистратуры по специальности «Сохранение и реставрация исторических памятников». Специализация: расшифровка древних надписей.
Браво-браво! восклицает Пэжман. Очень интересно. Признаюсь: мне даже завидно.
Шахла обиженно кривит губы:
Но к чему всё идёт? Говорят, дни режима сочтены. Иранские студенты вспыхнули буквально как порох.
Шахла даже не догадывается, что своей фразой она раздула и мой внутренний огонь. Я ненадолго забыла, куда и зачем лечу. А ведь я приближаюсь к Тегерану, но у меня нет ни плана, ни кончика нити. Если бы можно было рассчитывать на помощь Асгара!
В эти дни политика предмет разговоров всех слоёв общества, и всё заканчивается одинаково.
Госпожа молодой специалист, говорит Пэжман, никакого, наверное, отношения не имеет к этим студентам-бунтарям.
Да, мне хватает учёбы и моей работы.
Разве не так же всё начиналось у хиппи и у панков 70-х? продолжает Пэжман. А к чему они пришли? К жизни нормальных людей. И эти студенты разве не тем же закончат?
Дай-то Бог, говорит Шахла.
Пэжман достаёт лист бумаги и дощечку и спрашивает:
Покамы ведём беседу, я, пожалуй, немного побалуюсь карандашом дамы не против?
Я смотрю на его руки, похожие на руки ребёнка.
Вы ещё и художник?
Не надо преувеличивать, улыбается он. Так, для души.
Стюардесса в форме лилового цвета приближается к нам от хвоста самолёта. В её руках блокнот и ручка, и она собирает заказы на ужин. Я заказываю суп с овощами, и Шахла изумляется:
Что-что ты будешь?
Суп, морковку, горох, капусту.
Замолчи, а то мне плохо станет. Трава это разве еда? Переведи ей, что я заказываю шашлык с рисом, луком и айран.
Шахла-ханум, вы, кажется, забыли, где мы находимся, Пэжман прекратил рисовать. И моя душа, быть может, жаждет котлет с картофелем по-стамбульски, но, увы
Я кое-как заказываю ужин для Шахлы, причём приходится извиняться перед стюардессой. Та улыбается с язвительностью, смысл которой мне не совсем понятен. Она с трудом протискивается мимо Шахлы, а затем хлопает её по заднице, отчего Пэжман разражается хохотом.
Доктор! Шахла уже обиделась. Над чем вы всё время потешаетесь?
Не я первый засмеялся, отвечает доктор, и Шахла в ответ ударяет его по лицу надкушенным яблоком.
Нет, док, Шахлу вам лучше не раздражать, иначе плохо будет.
С громадным трудом я усаживаю Шахлу на её место. На лбу Пэжмана выступил холодный пот, и вообще ему нехорошо. Свой рисунок фигуру женщины он оставил незаконченным. Рисовать он её начал с ног: ступня, голень, колено Покосившись на затылок Шахлы, спрашивает:
Видишь, что она со мной сделала?
И поворачивает голову: я вижу, что одна половина его худого лица стала багровой. Даже жалко его.
Вы ведь с ней незнакомы раньше были?
Нет.
Я так и подумал. Вы и эта вздорная баба ничего общего. Прилетим в Тегеран я ей вправлю мозги! Скандалистка: думает, всё позволено.
Тут мне очень захотелось поставить его на место. Ведь, как я поняла, главная его особенность умение гнать прочь досадные мысли.
Что же вы не закончили рисунок? иронично спрашиваю я. Предполагался ведь портрет Шахлы-ханум?
Успокойтесь, милая. Вам не идёт язвительность. Это не было ничьим портретом.
Пэжман складывает листок пополам. Дразнить его мне понравилось.
Вы правы, доктор: она опасная женщина. Лучше вырвите её из сердца. Может быть, это решит ваши проблемы.
Пригладив каштановые волосы на затылке, он отвечает:
Вы уж меня не выдавайте. Что мне сделать, чтобы по прилёте в Тегеран это животное каким-то образом не отомстило бы мне?
Я думаю, достаточно будет простого извинения.
Пэжман осторожно наклоняется вперёд к уху Шахлы и что-то ей говорит. Она сначала не реагирует. Потом взмахом руки показывает ему, что он прощён. И Пэжман вновь повеселел, говорит мне: