Игнатьев видел смущение и удивление в его глазах и удовлетворённо кивнул:
До свидания.
Попрощавшись, Иван вышел. Принял пальто и шляпу от услужливого, немолодого и молчаливого секретаря, которого Игнатьев старший назвал Бобриным.
Надев серое клетчатое пальто и натянув перчатки, держа потёртый цилиндр в руках, Дорофеев в задумчивости вышел на крыльцо и стоял на первой ступеньке, когда его кто-то окликнул.
Митя! протянул Дорофеев расслабленно, думая о том, что, кажется, трудная встреча позади. Ну где же ты бродишь?! Я тут, как самозванец какой, пытался объяснить твоему отцу, что ты вот-вот подойдёшь, а ты так и не появился, Иван развёл руками.
Прости, Иван. Но всё же прошло хорошо? Игнатьев, замёрзший и мрачный, не стал подниматься на крыльцо.
Ты даже не зайдёшь? удивился Иван.
А надо? криво улыбнулся Игнатьев. Но ты не ответил, как решился вопрос, как принял проект отец?
Дорофеев пожал плечами.
Зайди и узнай. Он тебя очень ждал. И к тому же, мне неловко перед ним, я, действительно, выгляжу самозванцем.
Как там Саша? вдруг спросил Игнатьев.
Почему ты спрашиваешь? Разве ты не был у них? А впрочем всё нормально. Мать приняла её и, надо сказать, очень довольна. Говорит, очень хорошая девушка, видно, намучилась, это её слова.
Игнатьев хмуро кивнул и отвёл взгляд, уставившись на тёмную, поблёскивавшую лужами дорогу.
Ну, и хорошо, что хорошо, бросил он, я заходил к ним. Лушка принялась кричать, что нечего мне туда ходить, что у Саши есть теперь богатый покровитель и мне там нечего делать. Я так понял, она тебя имела в виду.
Смущённо подоткнув очки, Дорофеев покраснел:
Глупая курица, это всё, что он смог выдавить.
Защищаться он никогда не умел, поэтому, говорил отец, из него никогда не получился бы хороший адвокат.
Ты всё-таки зайди к отцу, проговорил он деревянно, хотя бы для того, чтобы подтвердить мои слова о твоём поручительстве. А с Сашей ты сам можешь поговорить у моей матери, к тому же она, моя мать, всегда спрашивает о тебе и будет рада видеть.
Пожалуй, всё-таки зайду, проговорил Игнатьев, поднимаясь на ступеньку, и рассмеялся, его мрачное лицо немного посветлело, ты извини, что подвёл тебя.
Брось! Всё прошло сносно. И завтра мне предложено прийти к десяти утра, так что я теперь служащий Михайлы Игнатьева, лицо Ивана было мрачно и немного растеряно, он спустился на дорожку, надел цилиндр и протянул руку: Ну, бывай, ещё увидимся, холодно.
Здесь, у реки, всегда так. Ветер ледяной, улыбнувшись, пожал ему руку Игнатьев и открыл дверь: Я зайду к тебе.
13. Отец с сыном
В конторе было тихо. Служащие разошлись давно. Лишь Бобрин, прослуживший на одном месте тридцать один год, дожидался ухода хозяина. В кабинете горел свет, и ничто не говорило о том, что хозяин собирается домой. Обычно в это время Михаил Игнатьев выпивал чашку горячего чая, редко что покрепче, разве в случае заключения удачного контракта, и просил вызвать экипаж. Если, конечно, прибыл в контору не в своём экипаже собственная конюшня у Игнатьева была солидная. И поговаривали, что он собирается приобрести автомобиль.
Но сейчас, судя по всему, хозяин не торопился. Бобрин засел за машинку, перепечатывать договор о поставке на судоверфь пяти тонн металлоконструкций, когда вошёл Игнатьев младший.
Бобрин подпрыгнул на месте от неожиданности. Игнатьев едва успел удержать его, разбежавшегося сообщить хозяину, что сын пришёл. Отодвинув в сторону секретаря, Игнатьев быстро, словно боясь передумать, открыл дверь и вошёл в кабинет.
Освещение было убавлено, лишь над письменным столом и в углу, там, где всегда подавали чай, остались включенными светильники. Дрова в камине почти прогорели.
Отец сидел в кресле.
Газовые лампы над ним медные бутоны на медных же ножках, собранные в букет, больше похожие на змеиные головки горели не все. Мягкий свет делал лицо отца усталым. Сейчас это особенно бросалось в глаза. Предатели-полутени в жёстком и решительном Михайле Игнатьеве вдруг открывали и его возраст, и больную печень, склонность к апоплексии и прочие подробности, о которых человек сам обычно ещё и не догадывается, потому что не имеет возможности взглянуть на себя вот так, со стороны, глазами близкого человека, способного заметить все эти мелочи.
Игнатьев вдруг понял, что отец смотрит на него.
Папа, я думал, ты задремал, сказал он, растерянно улыбнувшись.
Очень рад, что ты зашёл, Дмитрий, ответил отец, присаживайся, я скажу Бобрину, чтобы приготовил горячий чай. Ты продрог.
Он прошёл к столу, нажал кнопку звонка и всё это время смотрел на сына. Тот, скинув пальто, оставшись в белой рубашке и жилете, пододвинул к себе тарелку с пирогом. Грязные сапоги, не очень новые, но хорошего качества грязные брючины длинные волосы конским хвостом Лицо осунувшееся, с нездоровой бледностью, словно серое, щетина чуть ли не недельная Сын бродяга.
Сейчас у меня был твой друг Иван Дорофеев, проговорил он вслух.
Игнатьев быстро развернулся к отцу и кивнул:
Да, я должен был прийти раньше, чтобы засвидетельствовать слова Ивана. Но я встретил его на крыльце конторы и понял, что всё прошло хорошо. Это так?
Да, и я принял его на работу, Михаил Андреевич принялся раскуривать сигару, отчасти из уважения к его отцу, отчасти оттого, что этому парню крепко досталось после смерти его отца, он едва сводит концы с концами. К тому же, он кажется мне уравновешенным и вдумчивым молодым человеком, не склонным к эпатажу и браваде.
Игнатьев отложил кусок. И откинулся в кресле, дожёвывая и вытянув ноги перед собой. «А ведь я почти раскаялся, увидев его в первое мгновение».
Отец раскурил сигару и кивнул на чертёж.
Иван принёс интересный проект. Если бы принёс не Дорофеев, я бы подумал, что его сделал ты. В твоём духе предложить мне, выпускающему небольшие суда, такое судно. Не хочешь взглянуть?
Не хочу, бросил Игнатьев.
Вошёл Бобрин с чаем. Расставил чайные пары, сахарницу, тарелку с хлебом, с холодной пряной говядиной и ломтями пирога с рыбой, налил крепкий чай и вышел, неслышно притворив за собой дверь.
Ну, конечно, я забыл! с обидой воскликнул Михаил Андреевич, вставая из-за стола. Ты же выше этих забот о хлебе насущном, это пустое думать о семье и зарабатывать на пропитание для жены и детей, заботиться о большом доме, оплачивать труд своим рабочим Как кстати твой «Север»?
Сгорел, мрачно ответил Игнатьев, если бы я не знал, что ты на это не способен, то подумал бы, что это сделал ты. Так ты ненавидишь всё то, что дорого мне. Ты никогда не понимал меня.
Ты всегда считал себя обиженным, раздражённо ответил отец и пожал плечами, останавливаясь на полпути между письменным столом и столиком, сервированным к чаю, всегда тебе казалось, что тебя не понимают! Но если тебя все не понимают, может быть, стоит задуматься, отчего это происходит? Может быть, и понимать нечего? И всё очень просто на самом деле, и ты заблуждаешься?!
Игнатьев вскочил.
От первого мгновения, от того нечаянного тепла не осталось ни следа. Они опять стояли друг против друга, не желая, услышать, что говорил другой.
Есть люди, которые меня понимают, проговорил быстро Игнатьев, есть те, которые не понимают, но принимают таким, какой я есть. Ты, отец, не в их числе. Я очень сожалею об этом.
Схватив в охапку пальто, быстро пройдя к двери, он вышел.
Спустился с крыльца и пошёл по дороге к реке, держа пальто зажатым под мышкой. Холодный ветер трепал на нём рубашку. Белое её пятно мелькало в темноте.
Михаил Игнатьев хмуро смотрел в окно. Вот белое пятно скрылось из виду наконец, оделся. Потом силуэт сына прошагал размашисто под фонарём, что освещает набережную, и застыл неподвижно у перил.
Игнатьев долго стоял, облокотившись о поручни, и смотрел на воду. Был отлив, прибрежные камни мокро поблёскивали в тусклых отсветах фонарей. Вдалеке, где-то там, в сырой измороси, шла баржа. Густой гудок протянулся по реке, замирая и теряясь в темноте. Звуки, знакомые с детства.