Теперь Лука не Владимира Соловьева запоминал наизусть, а стихи дяди Коли. Причем произносил их очень внятно и рассудительно, как истый чтец. Дядя Коля, слушая своего воспитанника, мерк в угоду свету, исходящему от него, барахтался в углу, как тень от тонких пальцев Астры на стекле керосиновой лампы, которую она неловко пыталась то притушить, то разжечь ярче. И в освещении она не находила покоя!
Учительница возмутилась, сказала, что, если уж Луке захотелось процитировать чьи-то стихи, надо указать их авторство. Кто их написал? «Николай Штурвалов», гордо ответил Лука. «Кто?» «Я же говорю, Николай.» «Иди», обиженно велела учительница. Поставила Луке, а значит, и Коле Штурвалову три с минусом.
Колю она великолепно знала. Он и перед ней что-то заикался. Но она удалилась оскорбленно, словно пьяный пристал. Штурваловская поэзия и без улочного заикания вызвала у учительницы ту же оскорбленность. Она заключила стихотворение в гневный красный чернильный круг.
* * *
Как младенчество сменилось школьным детством, так же, очевидно, Коля Штурвалов заменил Луке дядю Васю Камедьева.
Со своими детьми Штурвалов не занимался, да и вообще от жены как-то загодя ушел. А с Лукой стал теперь почти неразлучен. Наверное, чтобы хоть так быть поближе к возлюбленной без взаимности Астре.
Ходили Лука и дядя Коля странной парочкой. Дядя Коля заикасто читал свои стихи, играл с Лукой в индейцев, в куклы. Лука перенимал от него повадки. Заикаться, правда, не стал, но двигаться начал судорожно, пугливо и одновременно самозабвенно. Со стороны игры их выглядели ужасающе. Казалось, два безумца отплясывают танец святого Витта. Но сами они были счастливы несказанно.
Плавали по Волге на лодке. Дядя Коля рушился с кормы в кувшинки и, казалось, утопал с залепленными собственными мокрыми патлами глазами, путаясь намертво в длинных подводных стеблях, а не плыл. Лука так боялся за воспитателя, что и самой воды стал бояться как огня. А когда дед Чашников порывался его научить плавать, только мучительно бился на мелководье, подражая движениям Штурвалова. Но если Штурвалов как-то, но плыл, через гребок доходя до своего близкого вдохновения, то для Луки стало научиться плавать то же, что научиться летать.
Сам Штурвалов наедине с Лукой, выдавались минуты, почти выздоравливал и не очень заикался. Вел с Лукой взрослые разговоры. Объяснял, почему ушел от жены. В оправдание читал стихотворение:
«Я не хочу быть женой поэта!» Сказала ты мне ввечеру,В преддверье неизвестного лета,Толком не объясняя почему.Больше ты ничего не говорила,А только ходила величаво,Как фламинго берегом НилаИли как у дворцового фонтана пава.Да, ты до смешного как птица,Также гордишься собою в клетке.Не бойся, как может поэт спиться,Если он и пьет и пишет редко?Редко, но ведь и метко,Пьет да и пишет он:Пьет словно уходит в разведку,Пишет как расцветает пион.Лука стихотворения Штурвалова запоминал сразу, читал их вечером матери, словно отчитывался. Мать слушала снисходительно. Она заранее была уверена, что Коля Штурвалов, конечно, прелестный и талантливый по-своему, но не гений. Всерьез она принимала только признанных ею гениями.
* * *
Но летом Лука немного отступался от дяди Коли.
Луку перевозили в Челноки, к бабушке Мирре. Вместе с ней Лука читал приключенческие книги. Плавал в лодке по Волге не с Колей, а с дедом.
Собрались раз на другой берег на охоту. Лука повесил себе за спину дедово ружье, сел в лодку. Дед греб, потом кидал с лодки спиннинг, увлекся.
Оборачивается, Луки в лодке нет. Чашников глянул через борт, словно подступил к пропасти. И через пасмурную воду увидел, что Лука, так же покорно, сидит с двустволкой за спиной на дне. Свирепо замахиваясь спиннингом, дед случайно опрокинул внука за борт, тот неслышно перевалился и ушел на дно. Лука сидел на дне, белые волосы его колыхались по ласковому донному течению.
Как хищная птица, дед нырнул, разрубив руками воду, выбросил внука со дна в лодку. Тот и не нахлебался почти. Так замечтался, словно и в лодке уже не дышал, так замер в мечтах.
Когда Штурвалов наведывался к Чашниковым в Челноки, где сам раньше, иногда и теперь жил со своей семьей, дед подшучивал над ним. Лука смеялся вместе со всеми.
Сидели на террасе.
Николай, спросил Чашников, почему бы тебе не жениться на Астре? Ты так любишь Луку, он тоже тебя любит. Степан все равно с ней не живет. Он, я думаю, не будет против. А то что ж она кукует одна? Устраивает у себя какие-то сомнительные сектантские сходки. Ты бы, Николай, взял бы ситуацию под контроль.
Николай обморочно откинулся на спинку стула и попытался ответить язвительно стихами:
Ты-ы ска-ска-з-з-з.
Может быть, Лука прочтет? Он ведь на зубок знает твои сочинения, предположил Чашников. Как, Лучик, ты готов? Ты понял, что затеял читать дядя Коля?
Лучик с готовностью кивнул и, улыбаясь, прочитал:
Ты сказала, что пахнут укропомПоцелуи и ласки мои,А слова мои пахнут сиропом, Чем попробуй тебя замани!Кабы ласки Дышали сиропом,А слова отдавали укропом,Вот тогда б мы с тобой в унисонПогрузились в счастливейший сон.
Так, значит, были уже ласки и поцелуи? А укроп, Николай, это ничего. Укроп это не так плохо. От других навозом разит, они и то с женским полом не теряются, большим успехом пользуются у прекрасной части человечества. А ты укропа постеснялся.
Лучик смеялся. Прочитал с насмешкой не авторской, а над Штурваловом, хотя надо-то было выделить штурваловскую насмешку. Эх, мальчик, мальчик. Оскорбленный Штурвалов выкинулся прочь. Стремительно, словно падал параллельно земле через холодную сирень за калитку, соскальзывал сквозь сирень с земного шара. Лука беззаботно смеялся на сияющей в хрустальных сумерках террасе.
Штурвалов на лето замкнулся в своем заикании, ожесточился в кромешном вдохновении. Следил за Лукой из леса. Лука чувствовал эту слежку и начинал своего дядю Коля побаиваться. Боялся, что тот и ночью заглянет к нему в окно.
Но под осень счастье, помешкав, возвращалось. Дядя Коля приносил в Горбыли букет астр с намеком на верность Астре, а значит, Луке. Лука шел с этими астрами в школу.
Надо признать, что Иван Чашников извинился перед Штурваловым. Пошел он как-то по грибы. Тут как тут Штурвалов.
Сколько же мухоморов, Николай, просто сплошные мухоморы, куда не ступи! обратился Чашников так просто, словно и заходили в лес вместе. А красавцы какие! Вот и пойми, что такое красота. Как живешь, Николай?
Я-я жи-жи.
Ты счастлив?
Сча-щ-с-т.
Я тоже очень счастлив. Но вот, посуди сам, разве не счастье созерцать эти же мухоморы?
Счаст.
Ты вот бродишь среди них, потому что счастлив, и счастлив, потому же самому. Ведь так?
Так.
Но если мы вместе начнем расхаживать среди мухоморов, не глупо ли это будет выглядеть?
Не д-д-д
Вот потому, наверное, и говорят: «Дураки народ счастливый». Неужели мы дураки с тобой, Николай? изумился Чашников.
Скор-р-р.
Дураки! подтвердил Чашников. Умные, они и не видят этих мухоморов. Казалось бы, как не увидеть! А они не видят. Пораньше встают, высматривают неприметные боровики, подберезовики, маслята. А мы с тобой, Николай, приходим под вечер и одни мухоморы в жизни видим. И рады. Дурак красному рад. А тут еще красное в белый горох! Вот оно, счастье-то, а?.. пожаловался Чашников.
Я на-на-в-в
И не говори, Николай! отмахнулся Чашников. Ты прости меня, коли чем обидел. Понимаю, ты тут среди мухоморов от обиды заблудился. Но не серчай. Я не над тобой, я над собой смеюсь, над собой! Чашников болезненно оскалился и пошел прочь.
III
Рома ушел из театра Гоцуна, но к другому какому-нибудь театру не пристал.
Гоцун, рассчитывая ступить вместе с Ромой Чашниковым в космос, избаловал Рому, давал ему лучшие роли. В других же театрах Рома такого почета не встретил. Его воспринимали как выкормыша Гоцуна, а театр Гоцуна пугал всех своим экспериментаторством. Например, «Дядю Ваню» Гоцун поставил так, что все актеры у него ходили по одной линии, словно по проволоке. С большим трудом на этой линии, нанесенной в виде прерывистой автодорожной разметки, расходились под страхом с линии соступить. Поэтому, расходясь, вольно-невольно, но всякий раз двусмысленно обнимались. «Женитьбу» Гоголя Гоцун поставил в стиле античной космогонии. Кочкарев у него являлся публике обнаженным и в окрыленных сандалиях, как Гермес. Остальные персонажи тоже изображали античных богов: Яичница Аида, Жевакин Гефеста, Агафья Тихоновна Артемиду в окружении нимф Арины Пантелеймоновны и Феклы Ивановны, Анучкин кровожадного Арея. Только Подколесин выходил на сцену в космическом скафандре. Так и вываливался в финале за окно. Заплаканная Агафья Тихоновна стреляла ему вслед не из лука, а из помпового ружья, висевшего весь спектакль на стене.