Малокат, вернись! Малока-а-ат!!
Когда её крик, разбудивший многих в округе и блеснувший металлическим блеском бездушных звёзд, утонул в глухой темноте неба, Карима прошептала:
Я проклинаю тебя, Малокат. Чтобы твои дети мира не знали и ты страдала так же, как и мне отныне суждено».
* * *
Зуля не заметила, как пролетел год с того дня, когда она начала писать этот роман. Человека так мало, а он вынужден жить так, будто он многорукое божество, каждая рука которого тянется к чему-то своему, отличному от сфер, в которые погружены другие руки. Дела как-то делаются, но голова охвачена хаосом бегущих в разные стороны и требующих внимания вопящих мыслей, ничем не отличающихся от капризных малышей, безразличных к желаниям матери. Тем не менее самодисциплина помогла Зуле уместить написание романа в рамки жизни, очерченные напряжённым рабочим графиком и постоянным беспокойством о дочери. Роман вжился в неё, а она в него. Он захватывал внимание Зули, снижая внутреннее напряжение, и освобождал её от себя. Зуля неизбежно погружалась в мысли и чувства, радости и страдания каждого из своих героев.
Зуля забывала о себе в те ранние утра, поздние ночи или короткие отрезки выходных, когда ей удавалось работать над романом. Но она всё же улавливала присутствие себя на его страницах. Эхо голосов героев расходилось и растворялось в тишине сердца Зули, затаившегося благодаря их историям. Их слёзы текли по щекам Зули, а их мольбы и проклятия черпали ноты из всего лучшего и худшего, что было в ней, о существовании которых она раньше не подозревала. Оглушительное пульсирование таинств жизни и истории, подчинивших себе ритм писательского сердца, заглушало звуки её собственных переживаний, отчего она казалась себе песчинкой в бесконечности вселенной.
Одновременно с этими ощущениями роман представлялся Зуле собранием сказок, которые ночью рассказывают друг другу странники, распивающие чай возле костра в пустыне. Слышен вроде только голос рассказчика, но при этом каждый из странников знает, что сила сказки кроется не в её сути, а в способности сказки скользить, как смычок по скрипичным струнам, по дуновениям ветра, гоняющего сухой и охладевший песок, по тишине неба, пленённого звёздными сплетениями, и по невидимым паутинам бескрайности на песчаных волнах. Осознание того, что она, Зуля, и есть те струны тот самый ветер, тишина и бескрайность, по которым скользят жизни её героев, придало ей силы, возвышавшие её над собой, и приблизило Зулю к голосу истины, творцу неба, ветров и пустынь.
Не имея ни времени на обдумывание, ни опыта написания романов, Зуля просто писала, распахнув ставни сердца и воображения и позволив ветру творчества, сопровождаемому музыкой жизни героев романа, гнать их многоголосые и разноцветные истории, так же как ветер подгоняет упавшие с деревьев сухие листья в осеннем парке. Месяцами этот ветер кружил над жизнью сбежавших Эркина и Малокат и перелистывал страницы, где рассказывалось о силе характера Эркина, поднявшегося на верхушку общественной лестницы и об их с Малокат любви, подарившей жизнь четырём дочерям. Зуля писала о каждой из девочек, борясь с писательской неопытностью и не зная, как отдать должное каждой из них, раскрыв подробности их жизней, но при этом не утеряв единого течения романа. Зуля пошла незамысловатой дорогой, посвятив каждой из дочерей отдельную главу.
Надире, невысокой, смуглой, крепкокостной, с волевым лицом с царственным выражением и крупным округлённым носом, было уделено много внимания. Будучи старшей, она в сложные до- и послевоенные времена выполняла роль второй матери, своего рода третьего родителя. Её чувство ответственности было таким же обострённым, как и слепая вера в собственную правоту, и она требовала от всех, и уж тем более от сестрёнок, беспрекословного послушания. Сестрёнкам же не терпелось подрасти и встать на ноги, чтобы вылететь из трёхкрылого родительского дома.
Вторая дочь Лютфия, светлокожая, весёлая девушка с волнистыми каштановыми волосами до плеч, работавшая медсестрой в военном госпитале, влюбилась в посещавшего Ташкент русского офицера. Узнав об этом, родители и Надира устроили ей взбучку, приказав «выбросить дурь из головы». Эркин объявил, что «сейчас же займётся поиском жениха для неё, а то позора не избежать!». Через два дня Лютфия бесследно исчезла, не вернувшись домой с ночной смены. Эркин поднял на ноги все службы, но безуспешно. Только через неделю кто-то бросил им записку в почтовый ящик, написанную рукой Лютфии: «Простите меня, но по-другому нельзя. Мы полюбили друг друга, и я уезжаю вместе с ним. Если останусь, вы меня отдадите замуж, и тогда я умру. Не ищите меня. К тому времени, когда будете это читать, я уже буду далеко. Попросила знакомую бросить эту записку в почтовый ящик через неделю после моего отъезда. Прощайте».
За третью дочь Муниру, всего лишь на два года младше Лютфии и внешне удивительно на неё похожую, родители взялись крепко и бескомпромиссно. С ней ошибиться было непозволительно. Второкурсницу Муниру выдали замуж за «достойного», как казалось родителям, старше её лет на двенадцать обеспеченного мужчину, по словам Эркина, «знавшего толк в традициях». Эркин и Малокат, поддерживаемые Надирой, с которой они считались, не сомневались, что в таком браке у Муниры «всё будет хорошо, как положено». Кто знал, что на Лютфию Мунира похожа не только внешне, но и характером? Брак продержался всего несколько лет. Мунира сбросила с себя добропорядочного мужа вместе с почитаемыми им порядками, оставив ему их малышку-дочь. В родительский дом она не вернулась, как часто делали женщины после развода, а поселилась где-то за чертой города и нечасто общалась с отцом и матерью. Многие годы прошли то в стычках между нею и Надирой, призывавшей сестрёнку образумиться и пожалеть родителей, то в их отказе общаться друг с другом.
У младшей Гульбахор не было ни стальной воли её сестер, ни желания ни с кем и ни с чем бороться. Высокая, с длинными толстыми чёрными косами, водопадными струями бегущими по крепкой тонкой спине. Молодая душа Гульбахор была сродни лепестку розы, красивой и чистой, лёгкой и ранимой. Её большие тёмно-зелёные глаза с длинными густыми ресницами смотрели на свет детским мечтательным взглядом и с полной самоотдачей и любопытством изучали любую мелочь: то, как, например, облизывает по шёрстке котёнка кошка-мать или ярко-оранжевым шариком катится по траве упавшая с дерева хурма. При этом её взгляд, излучавший доброе спокойствие, то норовил приподняться над объектом интереса, то смотрел сквозь него. Её густые брови удивлённо приподнимались, образуя два загадочных полумесяца на душистом девичьем лбу, оттого что за каждой вещью, за гранью видимого она обнаруживала тайный кармашек, заглянув в который, узнавала что-то новое о жизни, никому кроме неё неизвестное.
Очерствевший от борьбы с жизнью и отчаявшийся отцовскими провалами с Лютфией и Мунирой, Эркин был одержим тем, чтобы у Гульбахор, наконец, всё сложилось так, как, по его словам, «положено узбечке». Малокат прекрасно понимала и материнским сердцем чувствовала тонкое строение души дочери, но соглашалась с мужем, что по-другому счастья и душевного спокойствия не найти. Эркин рассвирепел, когда узнал, что Гульбахор, заканчивавшая тогда школу, полюбила своего учителя по литературе, о чём искренне и наивно рассказала родителям. Гульбахор нашли такого же добропорядочного жениха, какой был найден Мунире. Розовому лепестку, расцветающему от свежего прикосновения утренней росы и источающему аромат только благодаря нежным поглаживаниям весеннего ветра, не дано прижиться в скучной безжизненной теплице, глухой к пению птиц высоко в небе. Не прошло и недели, как Гульбахор сбежала от мужа и вернулась к родителям. С ними она жила до конца их дней, запершись и зачахнув теперь уже в теплице своей нерасцветшей жизни.