О Боже, с какой радостью я покинула бы сейчас этот ставший мне ненавистным дом! Но передо мною лежало распластанное в виде распятия угловатое тело бесполого подростка с почти бескровным лицом, и я увидала, как веки на этом лице вздрогнули. А, значит, появилась надежда.
Я же говорила уже Вам, Кристина, о врачебной этике.
Знаю я эту этику, продолжала повышать голос хозяйка. Сделала тайно несколько абортов, таскала гинекологам армянские коньяки, чтобы молчали, а обо мне судачили все вокруг, кому не лень.
Конечно, и врачи могут быть разными, пыталась утихомирить ее я, однако нельзя мерить всех на одну мерку.
А кто мне даст гарантию, что Вы не из этой породы?
Мне показалось, что веки на бледном осунувшемся лице начали приподниматься.
Гарантию?
Я представляю, как Вы мне завидуете, видя такое великолепие, ничего не замечая, продолжала хозяйка.
Позавидовать можно и родинке на лице, было бы только желание, наблюдая за появляющейся мимикой, я невольно вступила в дебаты с Кристиной, приготовившись выдержать все, что угодно, лишь бы все же дождаться «воскрешения» девочки.
Каждый в жизни себе выбирает дорогу, по которой хотел бы идти. Вы довольны своей, я довольна своей. Так чего же должна Вам завидовать?
Я не дура и все понимаю. Как же Вам не завидовать, если Вы вот профессор, а должны одеваться в магазине для бедных, когда я официантка, но одежда моя только от кутюрье
Я невольно поймала себя на мысли, что Кристине известен магазин С&А, хоть она утверждала обратное, говоря о моей кофте. Ну, конечно же, ей не к лицу снизойти до таких магазинов и признаться при всех, что бывает в них так же, как другие. Анжелика потом разнесет эту весть, как сорока, по свету.
Даже этот халат, продолжала Кристина, стоит больше тысячи баксов, и халатов таких у меня уже пять. Представляю всю зависть прислуги.
Лучше ты бы всю эту тысячу баксов нам отдала, хриплый взвинченный голос прервал речь Кристины. Мымымы мы батоны на праздник жуем, те, что стоят копейки, а ты
Распростертое тело вскочило с кровати. В глазах дерзость и злость, а ты, ты покупаешь халаты себе за такую дурацкую цену. Ты сама как прислуга ненаглядному Глебу! У подножия трона готова мыть ноги, его грязные ноги, лишь бы только давал тебе деньги на такие халаты!
Ты сдурела совсем! Поскорее заткнись! Столько гадости при посторонних!
Пускай знает все это твоя психиатр, видно тоже такая психичка, как ты.
Я психичка?! Еще одно слово и выматывай вон, вон из дома!
Не волнуйся уйду! Опротивело все. Меня больше не купишь, как раньше. Вижу я, как устроилась ты. Наслаждаешься жизнью, а нам шлешь подачки, чтоб не сдохли с голоду там, да еще распродажные тряпки. А я я я дуреха, всегда радуюсь им. И горжусь своей мамой. Гордилась
Длинноногая девочка стала рыдать.
Успокойся. Не надо. Я слегка прикоснулась рукой к ее локтю. Она мигом отпрянула. По ней словно прошел электрический ток.
Психиатры не мне нужны, а ей и Глебу. И вообще, все знакомые их мне противны! Уходите, я видеть всех вас не могу! Я сказала же Вам уходите! Почему не уходите, ну почему?!
***
C трудом выпроводив из спальни Кристину, я еще долго пыталась вывести из истерики Машу, не поддававшуюся ни на какие мои уговоры. Но как только я все-таки наладила с ней контакт, то видение тронного зала стало преследовать и меня.
Вы представляете, Вы представляете, перебивала саму себя Маша, я вижу, как мои бабушка с дедушкой берегут каждую копейку, чтобы хватило пенсии на еду, а у моей мамочки она с негодованием выделила последнее слово, огромное кресло из красного дерева, да еще в драгоценных камнях, на бархатном возвышении, чтобы можно было смотреть на всех входящих туда сверху вниз. Да я за цену такого камушка, наверное, могла бы прожить несколько лет.
Раскрасневшаяся от возмущения Маша постепенно приобретала человеческий вид, заливаясь нежным девичьим румянцем. И хотя меня уже сверлили многочисленные вопросы, я не перебивала ее, дав возможность высказаться и излить душу, стереть слякоть с нее и всю накипь обиды.
Я я раньше гордилась так своей мамой. Знала, что она очень любит меня. Каждый день лишь работа, работа, чтобы как-то меня прокормить. Мне хотелось скорее стать взрослой и помочь, побыстрее помочь ей. А она, а она пропадая весь день на работе, искала там Глебов, а я думала из-за меня.
После этого монолога Маша замолкла и дала мне возможность начать наступление.
Ты мне можешь сказать, что плохого тебе сделал Глеб?
Он украл у меня мою маму! Вспыхнул гнев в глазах Маши. Мама стала другой. Была доброй сейчас ее жизнь в деньгах. Деньги, деньги, одно только слово день и ночь, ночь и день без конца.
Я просила купить мне компьютер, пускай самый дешевый, пускай старый совсем, ну, хотя бы отдать после Дашки, у нее целых три разных типов. А маманя твердила мне в письмах, что подарит, как встанут на ноги. В Вене надо еще обустроиться. Как устроятся, то и меня заберет, потому что все время скучает. Тогда купит компьютер. Сейчас это дорого. И я верила всем ее письмам. Не скрывая волнения, девочка мельтешила уже перед моими глазами настолько часто, что у меня закружилась голова. Наверное, эти круговые движения выплескивали ее стресс, и мне ничего не оставалось делать, как с этим смириться.
Наконец моя мама пригласила меня погостить у нее на каникулах, словно исповедовалась мне Маша. За свой счет мне купила билеты. А я мыла полы вечерами в подъездах, чтоб деньгами ей как-то помочь. Думала, что ей трудно здесь что-то купить. Слишком дорого все, так она мне писала. Я и драила тайно полы, чтоб ее удивить. Поменяла рубли все на шиллинги. Привезла почти сто пятьдесят. А она хохотала весь вечер, говоря мне, что я привезла подаяние только для нищих, вряд ли хватит их здесь на кино.
Наконец Маша все же присела на стул возле меня.
Я три месяца мыла полы, иногда почти ночью, чтоб не видел никто, не сказал вдруг моим одноклассникам. Она вновь зарыдала. Я-то думала, что Глеб скряга. И она с ним лишь бедствует здесь. Бабушка даже ей написала, чтоб вернулась домой, проживем как-нибудь. Раньше же как-то жили без этого Глеба. А она а она, слезы лились рекой, но я знала, что ей надо выплакаться, чтоб немного облегчить душевную муку, а она тратит тысячу долларов здесь на такое дерьмо (гнев и ярость сковали подростка, не давая докончить эту фразу), на халат а у мамы ее нету сотни рублей на врача, нужного ей врача
Я пыталась ее успокоить, дав отток как-то гневу и ярости, понимая, как Маше сейчас тяжело: ее предали и обманули, предала ее мать, самый близкий и самый любимый для нее до сих пор человек.
И зачем она только связалась с этим Глебом, скажите, зачем отбивала его у жены? Ведь мне Дашка все-все рассказала: как ее мать мою даже стукнула скалкой, когда та заявилась к ним в дом выяснять отношения с ней. Маша вновь закружилась по комнате.
Хорошо, что я Вам рассказала всю правду, наконец вынесла сор из этой избы, ей назло, ведь ее только это волнует. Я хочу поскорее вернуться домой Ничего от нее мне не нужно. Вы заставьте ее поменять мне билет на другое число. Вызаставите?..
***
Кое-как успокоив Машу, разобрав с ней, что, как, почему, дав совет помириться, простить, прежде чем порвать все отношения, я, резким движением открыв двери, чуть не сбила с ног не успевшую еще оторваться от замочной скважины, по-видимому, все подслушивающую Кристину.
Извините!
Я все слышала, опередила мои вопросы Кристина. В конце концов, я имею полное материнское право знать, как выуживает у моей больной дочери нужные для себя сведения психиатр.
Во-первых, Ваша дочь совершенно здорова, а во-вторых, если Вас это так волновало, Вы могли бы войти снова в комнату.
Да Вы просто пытали сейчас мою дочь, и она Вам врала без оглядки, вместо благодарности обвиняла меня Кристина, и я, вспыхнув, с трудом сдерживая себя, огрызнулась в ответ.