Ружье, выстрел, падение тела Ужасная тайна, связанная с молоком.
— Ты ведь никому не проболталась, правда? — строгим шепотом спросил Майкл.
Помоги ей Господь, если бы она сказала, подумалось Моне. Он убил бы ее на месте.
— Нет, и никогда не скажу, — ответила она. Я понимаю, что и когда можно говорить, а что — нет, но…
Он покачал головой.
— Она не позволила мне прикоснуться к телу: настояла на том, что сама отнесет его вниз. А ведь едва держалась на ногах. Мне не забыть об этом до смерти. Как все происходило дальше, я не знаю — могу только представить, да и то смутно. Но вообразить мать, волочащую тело дочери…
— Ты думал именно так? Что это была ее дочь?
Майкл не ответил. Он по-прежнему смотрел в сторону. Постепенно боль и тревога исчезли с его лица, и он, покусав нижнюю губу, едва заметно улыбнулся.
— Не вздумай хоть когда-нибудь заикнуться об этом, — шепнул он. — Никогда. Никогда. Никогда Никто не должен знать. Возможно, однажды она заговорит сама. Не исключено, что именно это событие более, чем что-либо другое, заставило ее молчать.
— Не сомневайся во мне, Майкл. Я уже не ребенок и умею держать язык за зубами.
— Знаю, дорогая, поверь мне, знаю.
Глаза Майкла светились теплотой. Но уже через минуту искорки в них потухли и он с головой ушел в себя, погрузился в невеселые мысли — быть может, о Моне, обо всех и даже о стоявшем перед ним стакане, наполненном липкой жирной смесью. Такое впечатление, что он, оставив все надежды, впал в глубочайшее отчаяние и едва ли кому бы то ни было — даже самой Роуан — удастся достучаться до него.
— Майкл, ради Бога, она поправится. Если все обстоит так, как мы думаем, ей непременно станет лучше.
Он ответил не сразу и лишь спустя какое-то время пробормотал:
— Она сидит все на этом же месте, не над могилой, но рядом с ней…
Голос Майкла звучал глухо и мрачно, чувствовалось, что он близок к слезам, и Мона с трудом находила в себе силы сдерживаться. Она всем сердцем стремилась к этому мужчине, ей хотелось подойти, обнять его… Но… Это было нужно ей, не ему.
Она вдруг заметила, что Майкл улыбается, и поняла, что делает он это только ради нее.
— Твоя жизнь наполнится прекрасными вещами, ведь демоны уже убиты, — сказал он, философски пожав плечами, — и ты наследуешь рай. — Его улыбка становилась все шире и была на удивление доброй. — А она и я… Мы унесем свою вину в могилы — все, что мы когда-либо сделали или не сделали для других, все, что должны были и не смогли сделать друг для друга.
Он вздохнул, склонился над столом, облокотившись на него сложенными руками, и принялся смотреть в окно, за которым сияло солнце, одаряя весенним теплом шелестящий зеленью сад.
Казалось, он наконец пришел к какому-то решению и постепенно вновь становился самим собой — философствующим, но не побежденным.
В конце концов, он встал, взял в руки стакан и вытер его старой белой салфеткой.
— Да, хочу сказать еще об одном. Как это все-таки прекрасно — быть богатым.
— Что?
— Иметь льняные салфетки. В любое время, когда захочешь. И полотняные носовые платки. Мой отец никогда не пользовался даже бумажным носовым платком. Гм-м-м-м. Я так давно не думал об этом
Он подмигнул Моне, и она не смогла удержаться от ответной улыбки. Ну и дурачок! Но кто еще, черт возьми, мог бы вот так подмигнуть ей, кроме него? Никто.
— От Юрия по-прежнему никаких вестей? — спросил он.