Теперь это была калитка миссис Бомонт, вдовы и матери. Ее калитка.
На улице не было ни души. В окнах дома горел свет: в подвале, где посудомойка мыла посуду после ужина, в холле, где домработница Молли чистила ботинки и пальто, и в гостиной, где сидела Агнес. За книгой или за шитьем, или просто сидела. Одна.
Не дав себе возможности подумать о последствиях, Кингсли открыл калитку и пробрался в сад. Он направился к дому, избегая дорожки и держась в тени огромного вяза, который рос посреди лужайки; он обещал Джорджу построить на нем дом, но так и не построил и теперь уже никогда не построит. Кружевная занавеска в гостиной на первом этаже была задернута, но тяжелые шторы на ночь еще не закрыли. Комната была ярко освещена; весь дом был полностью электрифицирован, к восторгу Агнес, которая выросла в большом, старом загородном доме, до которого современная цивилизация добиралась очень медленно. Кингсли знал, что свет в комнате позволит ему видеть через кружева и одновременно, отражаясь от тонкой белой ткани, не даст Агнес видеть улицу. Если он будет осторожен, он может подойти к окну и заглянуть внутрь. И возможно, увидеть ее.
Ночь была тихая, и безмолвие нарушал только отдаленный шум веселья в гостинице «Фласк». Убедившись еще раз, что улица пуста, Кингсли аккуратно взял стоящий под вязом кованый садовый стул и подошел к самому окну. Окно гостиной располагалось выше его головы, поэтому он приставил стул к стене, осторожно встал на него и медленно выпрямился, автоматически отметив про себя, что подоконники нужно привести в порядок.
Он оказался прав: она была там. Агнес сидела в гостиной перед камином. Камин в этом сезоне еще не топили, и перед ним стояла летняя ширма с изображением коня, которую Агнес привезла с собой из своей гостиной в Лестершире. Она сидела на своем обычном месте, напротив его кресла, теперь ничейного, пустого. На коленях у нее лежал журнал; Кингсли подумал, что это журнал «Леди». Агнес любила журналы и предпочитала те, в которых печаталось много коротких романтических историй, заметок о моде и сплетен, но держала их в своей спальне, в верхней гостиной, а также на маленьком столике эпохи королевы Анны в своей ванной — она стыдилась их демонстрировать. В гостиной внизу она держала другие журналы: журналы «для гостей», показатель ее вкуса. «Кантри лайф», «Татлер» и, конечно, «Леди». Хотя гостей у нее больше не было, ведь он погубил и ее, и свою жизнь ради принципа.
Агнес не читала журнал. Он лежал у нее на коленях, а она смотрела перед собой, и ее чудное лицо было омрачено печалью. Кингсли никогда не видел ее такой. Да, она бывала сердитой, ведь темперамент у нее был страстный; грустной, нетерпеливой, скучающей, но никогда — печальной. Нрав у Агнес был легкий и живой, по крайней мере раньше, до того, как он выжал из нее всю легкость и живость. Пока он смотрел на нее, она вздохнула. Это был долгий вздох человека, у которого впереди длинная, пустая ночь. Затем она встала и повернулась к окну. Инстинкты подсказывали Кингсли, что нужно бежать, но разум велел ему не двигаться, так как внезапное движение легче увидеть. Только неподвижность поможет ему остаться незамеченным. Она направилась к окну, к Кингсли, и остановилась за кружевами. Агнес вдруг оказалась всего в трех футах от него, их разделяло лишь стекло и тонкий слой ткани. Если она отодвинет кружева и выглянет наружу, то, наверное, умрет от страха, а его с пулей в голове Секретная служба отправит на дно Темзы.
Агнес не тронула занавесок. Она шагнула вперед, чтобы задернуть на ночь тяжелые шторы, и на мгновение они оказались лицом к лицу; он глядел в ее неповторимые голубые глаза в обрамлении золотых локонов, которые впервые поразили его в самое сердце во время игры в крикет в Далидже семь лет назад. Вот только теперь он увидел среди ее локонов седую прядь. Ей было всего двадцать четыре года. Всем своим существом он желал ринуться к ней, выломать оконную раму, протянуть к ней руки и осыпать ее милое лицо горячими поцелуями.