В Нижний нас доставили шикарно: авиарейсом. Этот внесло некоторую сумятицу в умы: если гастарбайтеры, то вроде как элитные. По прибытии к месту жительства ощущение элитарности мгновенно испарилось: трехэтажная общага, сильно похожая на казарму. Комендант, грустная пожилая лимитчица, сочувственно вздохнула:
Откуда вы, соколики?
С Урала, мать!
Ещё нам выдали синие робы, чёрные тяжелые ботинки и заводские пропуска, сделав, таким образом, одним целым с сотнями тысяч нижегородских работяг. Наша работа была бесхитростная: берешь пару рычагов, внешне похожих на австралийские бумеранги, закрепляешь их в станке, нажимаешь кнопку. Бешено вращающиеся сверла делают где надо отверстие. Убираешь, ставишь следующую пару деталей. И так восемь часов подряд. Если бы на рабочем месте нельзя было бы курить, можно было бы застрелиться.
В комнате жили вчетвером: я, маленький крепыш Вадим, долговязый Вовка и спокойный здоровяк Сергей. Все очень разные: Вадим отслужил в армии и вёл себя совершенным сержантом, которому лучше всех на планете известно, как «правильно жить». Вовка имел репутацию отъявленного уралмашевского хулигана, всегда грыз семечки и крутил в пальцах чётки. А Серёге было вообще всё по фигу, настолько он был силён физически.
Первую неделю мы провели по-человечески: работали, ужинали макаронами, перед сном пялились в телевизор, что был прикручен под потолком в красном уголке. В выходные выбрались в город, осмотрели достопримечательности: Нижегородский Кремль, живописно расположенный на склонах Часовой горы, Михайло-Архангельский собор там же, зашли даже в художественный музей и, разумеется, погуляли по набережной.
Но в следующий понедельник мы жестоко набухались всем общежитием. От безнадёжности, наверное. Или так подействовал станок с погаными рычагами, похожими на бумеранги. Я до сих пор не могу понять, как люди работают на конвейере: ежеминутно, изо дня в день, всю жизнь выполняя одинаковые операции. Наверное, для этого нужно иметь какое-то особенное строение головы, но, честное слово, на этом заводе можно было сойти с ума. Очевидно, мои товарищи разделяли моё мнение, поскольку до конца «командировки» мы в буквальном смысле не просыхали.
Сержанта неудержимо тянуло на баб. Как магнит, он залипал на любую юбку, под которой имелись более или менее стройные ноги. Ухлёстывать в одиночку Вадик почему-то не мог ему непременно требовался напарник, наверное, чтобы ловчее было заговаривать зубы своей пассии и отвлекать внимание подруг.
Впрочем, девчонок он клеил исключительно симпатичных, и мы с Вовкой с удовольствием участвовали в подобных мероприятиях. Что касается Сереги, он предпочитал коротать вечера лежа на койке, уткнувшись в книжку. Он всегда очень хорошо учился, был почти отличником и особенно гордился тем, что никому никогда не давал списывать. За это кое-кто из институтского хулиганья даже пробовал его бить в раскладе «три на одного». Попытка окончилась провалом: здоровяк за минуту раскидал оппонентов по углам. Усвоив жестокий урок увальня-силача, с тех пор старались его не задевать.
Зато Вадим задевал всех остальных. Подвыпив, он становился невыносимым: начинал задирать нос и всячески поучать.
Вы салаги, презрительно утверждал он. В армии не служили, жизни не знаете. Какая баба вам даст?
Я пожимал плечами, здоровяк играл бицепсами, а уралмашевский Вовка заводился: нервно крутил в пальцах чётки, начинал орать:
Заткнись, гад! Думаешь, в сапогах два года топтался, так самый крутой, да? А хочешь я тебе рожу намылю? Хочешь?
Вадик ржал: ему нравилось доводить Вовку до белого каления. Впрочем, до мордобоя дело никогда не доходило. Бывший сержант знал границу, которую лучше не переходить.
В таком темпе прошли три недели. Но девятнадцатого августа девяносто первого года что-то произошло. В воздухе будто повисло какое-то напряжение, которое ни с чем не спутать. Нам, пережившим трёх генсеков, сразу стало понятно: в стране что-то случилось. Вместо привычных утренних новостей из красного уголка доносилось торжественное, как похоронный марш, «Лебединое озеро».
Прямо как перед войной пробормотал Вовка.
Может, помер кто? предположил я. В школе, помню, когда Брежнев копыта откинул, перед учительской на втором этаже организовали самый натуральный почётный караул, со знаменем и двумя торжественно-грустными пионерами
По цеху ползли слухи: объявлено чрезвычайное положение, Горбачёв отстранён от руководства, а страной рулит странная организация ГКЧП. Как бы «временно ограничен» выпуск любых газет: центральных, московских, городских и областных изданий.
Неслыханное дело: задолго до обеденного перерыва нас собрал авторитет из профкома: призвал не поддаваться на провокации и вообще вести себя в рамках.
А всяких там любителей пошуметь, предупредил он, будем безжалостно искоренять. Правильно наше правительство с комитетом придумало. А то распустил Горбачёв страну, никакой дисциплины!
В курилке подошёл Вовка, стрельнул сигарету.
Может, забьем на работу? предложил он. Сгоняем в город, посмотрим
А что скажем на заводе?
Что демократию защищали, ухмыльнулся он.
А серьёзно?
Наврём что-нибудь Например, в столовой отравились
Удивительно, но на эту идею повелись все, даже отличник Серёга, настолько надоели эти распроклятые рычаги-бумеранги. Ещё до полудня мы ушли с завода.
Город бурлил. Там и сям кучковались группы людей, ближе к центру сливались в многолюдный митинг, где сразу в мегафон зачитывали альтернативный указ Бориса Ельцина: все решения ГКЧП признать не имеющими силу.
То и дело подбегали какие-то люди, попеременно агитировали то за «чрезвычайщину», то за демократов, совали рукописные листовки. Впрочем, «демократов» было значительно больше, чем «комитетчиков». А когда митинг возглавили народные депутаты, бунт принял более или менее управляемый характер. Колонна демонстрантов с наскоро нарисованными плакатами направилась по центральной улице к зданию телецентра, скандируя:
До-лой хун-ту! Ель-цин! Ель-цин!
Какой-то мужичок с доверчивыми щенячьими глазами дёрнул меня за рукав:
Слышь, а за кого все кричат?
За наших!
А-ааа
Смотрю, тоже сжал кулак, взмахнул в ритм:
До-лой! Хун-ту!
Несколько часов подряд ораторы на импровизированной трибуне поочерёдно требовали у представителей комитета по ТВ и радио передать по Нижегородскому ТВ обращение законного президента России к избирателям, а группа депутатов организовала стачечный комитет и сбор подписей, где мы отметились одними из первых, оставив размашистые подписи, город и даже факультет, где учились.
В тот вечер мы впервые не пошли «по бабам». Сидели в «красном уголке», смотрели телевизор. Показывали трясущиеся руки горе-путчиста Янаева, дряблые лица заговорщиков, в глазах которых не было железной воли Спасителей Отечества. Путчисты были так растеряны и запуганы, что их было даже жалко. Эти несчастные казались олицетворением умирающего Советского Союза. Жалко, потому что защищать Великую Империю на деле никто не хотел, даже спецслужбы
Наутро опять отправились в город. В толпе раздавали газету «Ленинская смена». Ничего примечательного там не было, кроме вызывающе пустой полосы, где по идее должно быть напечатано постановление ГКЧП это было вызывающе круто. Всё это время нас не оставляло чувство восторга от сопричастности таким событиям, которые важнее института, завода, рычагов-бумерангов, ректора с его «Волгами» и тому подобной бытовухи Торжественно, под музыку Чайковского, умирала страна, а мы, её глупые дети, с ребяческим простодушием наблюдали предсмертные судороги, даже толком не понимая, что происходит