Обычно Поль останавливался у каменной чаши и высматривал сторожа, предупреждавшего посетителей о закрытии. Затем, пока сторож был ещё далеко, Поль высыпал на землю пригоршню сухарных крошек, к которым тут же слетались голуби. А потом оставалось стоять и ждать ухода сторожа. Обычно Поль рассеянно кивал ему в ответ, а когда сторож скрывался за поворотом аллеи, метким броском заранее припасённого в кармане камня убивал самого крупного из голубей. Торопливо спрятав тёплое ещё тельце под свитер, Поль неспеша покидал сад и возвращался домой, к Мадлен. В такие дни ужин им был обеспечен.
* * *
Комната, которую снимали Поль Вандаль с Мадлен, была не очень просторной. Фактически она представляла собой спальню, где помимо кровати, старого итальянского комода с зеркалом, платяного шкафа, небольшой железной печки в одном углу и умывальника в другом, с трудом находилось место для крошечного столика и пары деревянных складных стульев без спинок. Самый нижний ящик комода играл здесь роль посудного шкафа. Там хранились небольшая сковорода, чугунный котелок, несколько тарелок и прочее, что может понадобиться молодым людям, затевающим иногда дома приготовление обеда.
Обычно готовила Мадлен, но в дни удачной охоты эта работа ложилась на плечи Поля. Не сказать, чтобы это происходило так уж часто, но один-два раза в месяц на сафари ему выходить случалось. И тогда он ненадолго превращался в повара. Мадлен наотрез отказывалась ощипывать и потрошить добычу, но Поль со временем приноровился и научился превосходно справляться с этим сам. Мадлен же в это время отправлялась пройтись по улице, что, впрочем, Поля даже устраивало. Он считал, что за готовкой его ничто не будет отвлекать от мыслей о новом рассказе. И действительно, каждый раз Поль совершенно искренне и с немалым удовольствием принимался обдумывать повороты сюжета и строить диалоги героев. Но каждый раз как-то так получалось, что мысль его сама собою уползала в сторону. И через некоторое время Поль с изумлением замечал, что с не меньшим удовольствием обдумывает он уже не рассказ, а их с Мадлен поездку в Швейцарию два года назад. Или свою встречу в библиотеке с молоденькой и хорошенькой любительницей поэзии. Или новые приёмы охоты на голубей на эти рельсы поезд его мыслей съезжал чаще всего, что, впрочем, было совершенно неудивительно. Надо заметить, что все прожекты Поля по улучшению методов всегда разбивались о какую-нибудь мелочь, которыми наша реальность, в отличие от фантазий, изрядно переполнена.
Такой охоте научил Поля один знакомый художник, который сейчас уже уехал из Франции. Звали его Томасом Хадсоном и был он правильным, вообще-то, человеком. Ну, если не считать его голубиной охоты и дружбы с одним неприятным писателем. Впрочем, и сам Поль хоть и не дружил с тем писателем, но знаком с ним был очень хорошо. Знакомство это было давним, ещё по Италии, где ОБрайен, выпускавший литературный альманах, заменил его рассказом рассказ Поля Вандаля на том совершенно резонном (но тем не менее обидном) основании, что рассказ Вандаля понравился ему меньше. Писатель тот был американцем и фамилия у него была «Хеммингей» (так, во всяком случае, значилось в альманахе у ОБрайена). Этот Хеммингей жил в одном доме с Хадсоном, на Нотр-Дам-де-Шан, номер тринадцать, как раз над лесопилкой. И вместе с Хадсоном часто бывал в кафе «Клозери-де-Лила», куда любил заглядывать и сам Вандаль ему нравилось подолгу рассматривать через чуть затуманенное стекло окна статую маршала Нея, прятавшуюся через дорогу в тени деревьев. Но когда Хадсон уехал, Поль совершенно прекратил посещать это кафе. И в основном из-за Хеммингея, с которым ему хотелось видеться как можно реже, а лучше бы, конечно, не видеться вовсе.
Поля раздражала его показная манера писать прилюдно: карандаш, блокнот, стакан белого вина, рассеянный взгляд, не останавливающийся ни на чём, и вялые, неохотные, почти всегда невпопад, ответы. И вечное выражение недовольства на лице тем, что ему помешали писать.
Поль в кафе ходил отдыхать, а писать он предпочитал в библиотеке. То есть, он, конечно, предпочитал бы писать дома, будь там условия для этого. Но второй этаж наследницы аббатства Святой Женевьевы его вполне устраивал. Здесь было тихо, под рукой много книг, среди которых всегда можно было отыскать нужную, мягкий свет настольной лампы под зелёным абажуром а стоимость читательского билета была многократно ниже ежедневных расходов в кафе, даже если обходиться одним лишь кофе со сливками.
Впрочем, в кафе Поль тоже иногда работал. Но это было другое кафе не «Клозери-де-Лила», а «Купол» и другая работа не рассказы, а статьи для газет и журналов. Потому что как ни старался Поль, но зарабатывать на жизнь сочинением художественных рассказов у него никак не получалось. Может быть, они выходили у него недостаточно хороши в силу своей недостоверности как заметил один критик. Но Поль старался не касаться тем неизвестных или малознакомых; он следовал старому, как мир, правилу: писать либо о том, что знаешь хорошо, либо о том, о чём не знает никто. А если уж быть до конца откровенным, то Поль почти всегда придерживался именно второй части. Потому что, трезво поразмыслив, он пришёл к выводу, что нет у него в багаже ничего такого, что он бы действительно «знал хорошо». Жизнь его была обычной, ничем не примечательной; яркие события её почему-то избегали и даже редкий для своего поколения шанс поучаствовать в войне он упустил. А эпидемию перенёс настолько легко, что за написанный на эту тему рассказ редактор журнала, потерявший от болезни всю семью, его едва не побил, сочтя подобное описание страданий издевательством.
Но и сочинять на тему, о которой никто ничего не знает, Полю пока тоже не очень-то удавалось. То есть, он сочинял, но это оказывалось не особенно интересно даже ему самому, не говоря уже о читателях. Поэтому он и был вынужден заниматься статьями как он их называл: «статейками», несмотря на то, что платили за них не так много, как за художественные рассказы. И что самое удивительное и обидное, эти-то «статейки» удавались ему много лучше, и вызывали они не в пример больший интерес у публики. А что касается его обзоров картинных галерей, то они, можно сказать, даже пользовались успехом у широкого круга читателей. Хотя уж в живописи-то Поль Вандаль разбирался меньше, чем в чём бы то ни было другом. Секрет же был в том, что в статьях своих Поль мало уделял внимания собственно живописи, которая скажем прямо широкий круг читателей не особенно-то и интересовала. Зато именно из его статей можно было узнать, сколько картин и за какую цену продал тот или иной художник на прошлой выставке. А поскольку плохую картину никто бы не купил, то для большинства читателей статьи Вандаля являлись своеобразной линейкой, которой меряли талант художника или то, что публикой за талант принималось. Согласитесь, что при определённых условиях можно и температуру предмета взвесить
Но если тратить всё время на статьи, то когда же заниматься творчеством? Поэтому часто получалось так, что в кармане у Поля Вандаля, чересчур увлёкшегося очередным рассказом, оставалось всего сто франков. А до ближайшего гонорара ещё почти неделя
Эти «последние сто франков» непонятно почему вечно вызывали огорчение. Последние триста, двести и даже пятьдесят нет, не вызывали; а последние сто извольте видеть! Какая-то незримая мистическая граница пролегала в кармане именно через эту сумму. Причём, на двести франков, как и на пятьдесят, тоже не прожить, и сто положения не спасали. Но на последней сотне Поля охватывала какая-то необъяснимая паника. И он уже не видел для себя иного выхода, кроме как отправляться на голубиную охоту. И та, надо признать, частенько позволяла им уснуть сытыми. Но накануне Вандалю не повезло.