Я вообще неясно и сумбурно помню последующие события, кроме одного: стало темно, я обернулся к двери и увидел того, в штормовке, стоящего на пороге - замершего на пороге - с пистолетом в руке… я видел только его силуэт, но через этот силуэт, показалось мне, проступило другое: черный гибкий дьявол, - он стоял, замерев, и смотрел, как все еще рушатся осколки зеркала… и я выстрелил. Я выстрелил от страха. Может быть, можно было не стрелять. Не знаю. Но я выстрелил - от страха, что он опередит меня, - и во вспышке моего выстрела увидел, как в его груди образовалась черная дыра с неровными краями - он сделал шаг назад и выстрелил тоже - он, уже убитый, - и за моей спиной опять обрушился звон разбитого стекла… Потом он шагнул вперед, снова шагнул - и я, заорав, выстрелил в него еще дважды - второй раз уже в упавшего.
-Все нормально, - говорил Боб, тряся меня за плечо, - все нормально. Я слышал, как у него стучали зубы. А потом вдруг стало страшно жарко, и жар этот исходил от лежащего головой к нам парня в штормовке, мы попятились - и тут он вспыхнул. Вспыхнула голова - ярко, как целлулоид, и сквозь прозрачное пламя видно было, как сгорает череп и то, что внутри черепа: будто бы соты, но с толстыми стенками ячеек. Пламя разгоралось и становилось невыносимо жарким, и мы пятились, запертые этим пламенем, и уже загорелась стружка в углу, занимались стены, и нечем было дышать.
Потом мы как-то оказались на чердаке, но я совершенно не помню, как именно - не помню я, чтобы видел лестницу, ведущую на чердак, или хотя бы люк в потолке; но, значит, что-то было, раз мы туда попали. Зато отчетливо помню, что руки были заняты чем-то тяжелым и что ружье мешало страшно. Дым был уже и на чердаке, и Боб, мучительно кашляя, шарил по карманам и не мог найти ключ от двери - потом оказалось, что он держит его в руке. Мы вывалились на воздух и оказались около баньки, и Боб лег на землю, а я увидел, что мотоцикл стоит совсем рядом с пламенем, и бросился вниз.
Помню, что руль был страшно горячий, раскаленный, помню, что не сразу нашел, нащупал, отворачиваясь от жара, ручку тормоза, но нашел все же - и мотоцикл покатился задом, описывая дугу, и врезался кормой в штабель досок, а я бежал за ним следом и что-то кричал… Потом рядом оказался Боб, и мы покатили мотоцикл подальше от огня. Дом уже горел по-настоящему, там было чему гореть, и перед домом тоже бушевало пламя - горел тот парень, в коричневой куртке. Боб завел мотоцикл и кричал мне что-то неслышимое за ревом огня, но я никак не мог оторваться - стоял и смотрел… Боб гнал мотоцикл куда-то в гору, почти без дороги, а потом под гору, бешено, со страшной скоростью, проскакивая между деревьями - не понимаю, как мы не разбились тогда. Он выехал к какой-то речушке и заехал прямо в воду. Заглушил мотор, слез с мотоцикла, стал умываться, потом вдруг сел и захохотал. Сидел в воде и хохотал, как сумасшедший. И я вдруг тоже захохотал и свалился с седла - нарочно, чтобы наделать побольше брызг. До меня дошло наконец: это были не люди! Понимаете: не люди! Не в людей я стрелял! Облегчение было немыслимое. Я брызгал на Боба водой, я вопил и поднимал фонтаны - и вдруг уловил, как он на меня смотрит: с усмешкой, такой усталой и понимающей усмешкой… понимающей и брезгливой. Передохни, сказал он. А что, что-то не так? - спросил я, переводя дыхание.
Боб не ответил, помолчал немного, потом сказал: «Ладно, отбились». - Ще Польска не сгинела? - спросил я и опять захохотал. Не мог я так сразу остановиться. - Хватит, - сказал Боб, - вставай и умывайся, у тебя вся морда в саже…
Мы медленно ехали и сохли на ходу, и выбрались на шоссе где-то далеко за Юрловом, и Боб повернул от города и проехал несколько километров, и только потом, когда шоссе было пустынно, развернулся и поехал обратно.