Но ты же мне веришь, да, папа? Я там была, я все видела.
Теперь у него подняты обе брови.
Конечно, дитя мое, ты там была. Этот день мы никогда не забудем. Его помнит даже ветер. Перед тем как ты родилась, он несколько дней завывал вокруг дома, а потом стих. Папа щелкает пальцами и шепчет мне на ухо: Помню, я вслушивался в тишину и думал: Наверняка это особенное дитя, если оно заставило замолчать даже ветер.
Я хихикаю. Он улыбается и прижимает меня к себе. Я утыкаюсь лицом в его бороду и чувствую, что мне уже стало гораздо лучше. Он рассказывает, как ходил из угла в угол. Восемь шагов в одну сторону, по одному шагу на каждый месяц моего роста в мамином животе. Вот так он и ходил: пять, шесть, может быть, семь часов, каждый шаг как молитва о моем благополучном рождении.
Я так тебя ждал, так хотел, чтобы ты появилась. Начал ждать еще прежде, чем ты выросла ростом с горошинку в мамином животе.
Я прекращаю грызть палец:
Я никогда не была такой крошечной!
А вот и была! И я пел песни о море в мамин живот, придумывал рифмы на имена Йенс для мальчика, Клара для девочки, примерял их на язык и на разные голоса. Иногда колыбельные, иногда возмущенные окрики: «Йенс, ты уронил и разбил все яйца!», «Клара, как же ты умудрилась испачкать свое воскресное платье?!». Мама сердилась, говорила, что эти песни и голоса сводят ее с ума.
Папины карие глаза сияют. Мы с ним глядим на огонь в очаге.
Я хмурю лоб:
Но я не Клара и уж точно не Йенс.
Нет, jente. Ты Лейда. Моя Лей-ли.
Я киваю, пряча довольную улыбку. Сажаю куколку к себе на колени и сжимаю папину руку.
Осторожнее, малышка. Папины старые пальцы иногда болят.
Я отпускаю его руку.
Из-за всей той рыбы, которую ты наловил?
Папа шевелит пальцами:
Да, из-за рыбы. И не забудем про морских чудовищ.
Нам слышно, как мама поднимается на крыльцо. Папа перестает качаться.
Я не спрашиваю, почему я не Клара, а Лейда. Я снова беру папу за руку, но уже осторожнее. Пальцы у него красные, распухшие. А у меня синие, тоненькие, как веточки. А перепонки почти прозрачные.
Это точно не Кларины руки. И не Йенсовы тоже. Это Лейдины руки. Маленькие, некрасивые. Как мое имя, хотя папе я этого не говорю. Оно начинается мило и звонко, а кончается, будто глухой удар. Лей-да. Лейда, которой приходится прятать свои безобразные руки и ноги; Лейда, чья мама еженедельно срезает и убирает подальше всю жуть, вырастающую у нее между пальцами. Лейда, с которой когда-нибудь срежут все-все уродство, и от нее не останется ничего. Лишь неприглядные синие кости.
Почему у меня синие руки и ноги, папа?
Он пересаживает меня на другое колено.
Потому что ты у нас особенная, малышка Бог дарует особенным людям особые приметы.
Я закатываю глаза:
А мама так не считает.
Папа морщится:
Ох, Лей-ли, и ты так легко дашь себя обмануть? Мама тоже считает тебя особенной. Но она хочет, чтобы ты научилась всему, что умеют обыкновенные дети.
Теперь уже я морщу нос:
Мыть посуду и готовить еду.
Он смеется:
И кормить кур. А сегодня ты их еще не кормила?
Я делаю вид, что не слышу вопроса:
Тогда почему мне нельзя ездить в город? Почему мне нельзя ходить в школу вместе с другими детьми?
Нам слышно, как мама топает ногами на коврике у двери; слышно, как открывается дверь.
Твоя мама считает, что так будет лучше. Папа целует меня в лоб и легонько подталкивает, чтобы я слезла с его колен. Иди, малышка собери яйца. А маме с папой надо поговорить, да?
Да. Только мне надо сначала надеть передник.
Я мну dukke в руках. Папа подталкивает меня к лестнице. Я поднимаюсь, держа куклу под мышкой. Потихоньку сажусь у перил. Прижимаю колени к груди, сажаю на них свою куколку, прячу за ней лицо. Может, они меня и не заметят, да, dukke? Мое сердце бьется так громко, что папа наверняка слышит стук даже внизу. Я смотрю на него сверху, почти высунув голову между столбиками перил. Он встает с кресла. Стоит, подбоченясь. Я слышу, как хлопает дверь, как скрипит стул. Вижу, как папа подходит к камину. Берет кочергу.
Мама спрашивает:
В чем дело?
Я говорил с пастором Кнудсеном. Вчера в деревне.
Бельевая корзина падает на пол.
Вот как? О чем?
Он медлит с ответом, а потом говорит:
О том, чтобы Лейда ходила в церковь.
Мама резко оборачивается к нему. Ее длинная коса бьет ее по спине, точно плеть.
Однажды мы пробовали привести ее в церковь. Одного раза достаточно. Вряд ли кому-то из нас хочется повторения.
Но теперь она старше и люди меняются, Мае.
Люди никогда не меняются. Если ты снова отправишь нашего ребенка в эту в этот ад, ей будет плохо. Нам всем будем плохо и виноват будешь ты. Ты готов с этим жить?
Церковь в Оркене уж точно не ад. Не богохульствуй, Мае.
Мама смеется:
Чтобы совершить грех богохульства, надо быть верующей. Она отбирает у папы кочергу, ворошит угли в камине. Они едят людей заживо.
Папа морщится.
Почему сейчас, Питер? Что произошло?
Прибыло рыболовецкое судно из Ставангера. Капитан нанимает матросов на зиму
Никто не нанимает матросов зимой.
Он хорошо платит, Мае. Мне нужна эта работа.
Мама прекращает ворошить угли.
Им нужно больше людей на шлюпки Чтобы отслеживать косяки рыбы в местах нагула.
Она оборачивается к нему, держа кочергу, будто меч. Но не говорит ни слова.
Им нужны люди, которые знают западное побережье и особенности здешней погоды Ты сама знаешь, что на суда берут только христиан. Папа отбирает у мамы кочергу и ставит ее у камина. Так есть и так будет. По крайней мере, в наших краях. Люди молятся единому Богу и посещают воскресные службы в церкви, даже если в тайне от всех шепчут ветру имя Одина. И если мне хочется получить постоянную работу, я должен поступать так же.
Мама обнимает себя.
Папа кладет руки ей на плечи.
Нам нужны деньги. Нам надо чем-то кормить дочь зимой. Да и тебя тоже не помешало бы подкормить иначе как ты родишь мне второго ребенка?
Она отстраняется.
Маева, пойми. Мы ее прячем, мы прячем тебя, и это лишь подогревает сплетни. Он привлекает ее к себе, приподнимает ей подбородок, чтобы видеть ее глаза.
Я пытаюсь ее защитить.
И я тоже. Но с ее рождения прошло целых семь лет. Я уверен, опасности больше нет. Уже пора, Мае Пойми.
Раскат грома заставляет нас всех вздрогнуть от неожиданности.
Мама мчится к двери.
Белье намокнет!
Я бегу к окну спальни, смотрю на них сверху. Они носятся по двору, срывают с веревки рубашки и простыни. Небеса проливаются ливнем, как только мама и папа подходят к крыльцу. Я слышу их смех. Дождь шуршит, словно шикает на всех нас и велит замолчать. Я отхожу от окна, прижимаю к груди свою куколку.
Они не чувствуют грусти, разлитой в воздухе.
Не ощущают опасности, что несется на крыльях ветра.
Что было
После шторма дождь лил много часов и наконец успокоился, превратился а легкую изморось, обернувшуюся туманом. Воздух был таким влажным, что, казалось, его можно пить. Ярость ветра угасла, море сделалось на удивление тихим. Словно и не случилось никакой беды.
Светловолосый мужчина спрыгнул с палубы траулера на пирс. Схватил тяжелый канат, обвязал им швартовную тумбу. Второй мужчина темноволосый и бородатый, тот, в чьи глаза избегала смотреть Маева, коротко свистнул с кормы. Маева украдкой взглянула на его руки, ловко наматывавшие канат на крепежную скобу. Один виток, второй, третий, все туже и туже, пока судно почти не перестало качаться. У нее в голове вспыхнуло воспоминание, как эти руки сжимали ей бедра там, на острове Она перегнулась через ограждение на борту, тошнота подступила к горлу. Глубоко вдохнув запах морской воды, Маева без сил опустилась на палубу и съежилась под одеялом, которое ей дал бородатый.
Хотя ветер стих, в воздухе все равно ощущалось морозное дыхание близящейся зимы. Туман внезапно рассеялся, с неба посыпались белые невесомые хлопья. Первый снег. Под водой Маеве всегда было тепло, но здесь, в стылом воздухе, не защищенная родной стихией, он дрожала в ознобе. Она старалась не паниковать. Ее дыхание сделалось частым и хриплым. Мысли словно связались в запутанный тугой узел, и лишь одна была более-менее ясной: Как мне вернуться домой?