Как раз в тот момент, когда я начала думать, будто про нас забыли или решили навсегда оставить гнить в этой палате в наказание за то, что я сделала, пришел другой доктор вместе с медсестрой. Он сел напротив меня с планшетом, а медсестра начала накладывать гипс на запястье Молли.
Итак, сказал он, можете сказать мне, как именно это случилось?
Она шла по парапету, ответила я. Я не разрешаю ей этого делать. Она знает, что так нельзя. Просто залезла туда, пока я не смотрела. Но обычно я смотрю.
Понятно, сказал доктор и записал что-то на листе бумаги, но держал планшет под таким углом, что я не видела, что он пишет. Шла по парапету. А что потом?
Споткнулась. Я говорила ей слезть, но она взяла и споткнулась. Я пыталась поймать ее, но не смогла.
Ясно.
Думаю, она выставила руку, чтобы удержаться.
Скорее всего.
Ей нельзя залезать на парапет. Она знает, что нельзя. И никогда раньше туда не залезала. Думаю, это потому, что она недавно пошла в школу, всего несколько месяцев назад. Другие дети делают то, что ей не разрешено, и она повторяет за ними. Она никогда раньше не калечилась.
Конечно. Доктор кивнул, но больше ничего не писал. Он смотрел на меня странно, с прищуром. Не отводя прищуренных глаз, произнес: Молли, это правда то, что сказала мама? О том, как ты повредила запястье?
А? спросила Молли.
Сестра дала ей игрушку часики в виде божьей коровки, у которой расправлялись и складывались крылышки, и Молли была слишком увлечена тем, что раскрывала и закрывала их, поэтому не услышала то, что я говорила. Неожиданно я осознала, что на верхней губе у нее так и остались засохшие сопли, косички растрепались, а на вороте школьного джемпера виднеется пятно.
Как ты повредила запястье? спросил доктор, подкатываясь ближе к ней в своем кресле на колесиках.
Я вам только что сказала, напомнила я.
В горле у меня булькало что-то холодное. Доктор повернулся ко мне так, словно у него затекла шея, и был очень зол на меня за то, что я заставила его обернуться.
Знаю, сказал он. Просто я хотел бы услышать это еще и от Молли. На всякий случай.
Я шла по стенке, ответила та. А потом упала.
А почему ты упала? спросил он.
Просто упала. Просто споткнулась.
Он записал это на листке. И был разочарован я это видела. И не знала, испытывать мне облегчение от того, что Молли солгала, или ужас от того, что она знала нужно лгать. Я смотрела на свои руки, сжатые на коленях, и вообразила, будто одна из них рука Молли.
Мы оставались в палате, пока гипс не затвердел, потом руку подвесили на грудь при помощи перевязи. Медсестра прочитала мне лекцию о том, что нужно сохранять гипс сухим, не двигаться активно и обратиться к врачу, если пальцы начнут отекать. Я кивала, застегивая на Молли пальто и притворяясь, будто не замечаю спрятанную под этим пальто руку.
К тому времени, как нас отпустили, было почти восемь часов вечера. На улице было темно. Я не смотрела на часы с того момента, как забрала Молли из школы, и это, вероятно, самый долгий период, когда я не смотрела на часы с того времени, как она родилась. Мы не вернулись домой в три сорок пять, мы не перекусили в четыре часа, не читали книгу в четыре тридцать, не смотрели детскую передачу «Сигнальный флаг» в пять и не пили вечерний чай в пять тридцать. Хрупкое расписание сломалось, как кость в запястье Молли. Вот что случилось, когда я потеряла концентрацию.
* * *
Знаешь, откуда я знаю, что сегодня первый день весны? спросила Молли. Потому что нам сказала мисс Кинг. Поэтому мы делали цветочные короны.
А, отозвалась я. Ага. За день до этого она вышла из школы в убогом венце из картонки и ватных шариков, который по пути соскользнул вниз и болтался вокруг шеи, словно уродливый и бесполезный шарф. Я не рискнула спросить, что это. Ведь раньше Молли долго не могла простить меня за то, что я сочла рождественскую елочку из папье-маше вулканом. Это была очень красивая цветочная корона.
Мисс Кинг сказала лучшая в классе. Она такая добрая, да?
Просто ангел.
Трудно вообразить цветочную корону хуже, чем та, что теперь лежала на полке в комнате Молли. Я решила, что остальные дети, наверное, просто наклеили полоски бумаги себе на лоб.
Если сегодня первый день весны, это значит, что теперь будет теплее? спросила она.
Не знаю, сказала я.
Ветер с моря был таким резким, что я даже представить не могла, что когда-нибудь он снова станет теплым. Молли пошаркала подошвами по земле и вздохнула.
Я спрошу у мисс Кинг. Она знает. Она все знает. Такая умная, правда?
Просто гений.
Я прижала пальцы к векам. Веки были похожи на цветочные лепестки: мягкие, бархатистые, слегка набухшие. Боль усиливалась, пока мы смотрели, как другие-дети идут вдоль парапета, окатывала мое лицо, словно горячее машинное масло, и никуда не девалась. Она была похожа на высокий гул, на писк. Я массировала верхнюю часть скул, пока из ощущений не осталось только давление плоти.
Мы пойдем на аркаду[1] после школы? спросила Молли. Она смотрела мимо меня, мимо ряда фургонов с бургерами и закрытого парка аттракционов. Навстречу нам просачивался шум игральных автоматов звон монет, утекающих прочь.
«Мы пойдем в аркаду?» поправила я.
Я так и спросила. Пойдем? У меня есть деньги. Молли достала из кармана четыре монетки по пенни и пластиковый жетон и потрясла ими в ладони.
Нет. Побыстрее. Опоздаем.
Вряд ли. Мы никогда не опаздывали. Каждое утро выходим в восемь часов и подходим к школе в восемь пятнадцать, когда большинство детей еще доедают завтрак. Если выйти позже, есть риск по пути увидеть других-матерей с другими-детьми блеющих, чирикающих и позволяющих своим другим-детям ходить по парапету. Я не могла защитить нас от всего, но хоть от этого
К восьми тридцати мы были у школьных ворот и топтались под табличкой «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». Пока ждали, неприветливая секретарша подошла к боковой калитке, отперла ее и проскользнула за ограду.
Сегодня утром мы пришли очень рано, произнесла я достаточно громко, чтобы она услышала. Намного раньше, чем обычно, почти прокричала я.
Молли посмотрела на меня с чем-то похожим на жалость, потом прижалась к ограде, отпечатывая на своем лбу узор решетки.
Сейчас завтрак, сказала она и указала на столовую, откуда доносился лязг ложек и детские голоса.
Ты завтракала, напомнила я. Секретарша скрылась в здании, но я продолжала говорить громко: Завтракала перед выходом.
Я могу опять.
Проголодалась? Тебе нужно съесть что-то еще?
По правде нет.
Пока сторож, ковыляя, шел отпирать ворота, к нам присоединилась армия других-матерей и других-детей, и это лишний раз напомнило мне, почему я избегаю других-матерей. Они толпились группами, болтая на невероятной скорости, разражались смехом, от которого у меня звенело в ушах. Когда они окружали меня, у меня всегда возникало одно и то же ощущение: будто я маскируюсь под представительницу другого вида. То, как они кружились и ворковали, напоминало поведение голубей, и поэтому они стали для меня стаей птиц а я была среди них человеком, оклеившим одежду перьями. Они смотрели на меня и отводили взгляд, стыдясь моей резкой, выпирающей непохожести. Когда пришла Эбигейл и Молли побежала ей навстречу, я почувствовала себя голой без своего маленького щита. У Эбигейл были волосы кирпичного цвета и маленькие золотые сережки-гвоздики в ушах. Я смотрела, как две девочки смеются и обнимаются, что-то рассказывая друг другу. На меня их объятия навевали тоску, но я не знала, о чем тоскую: то ли о том, чтобы Молли была только моя, то ли о том, что у меня нет подруги, с которой можно обняться.
К девяти часам на игровой площадке бурлило море полиэстеровой одежды и гольфов по колено. Вокруг нас другие-матери начали осыпать других-детей поцелуями и звонкими восклицаниями: