Черные сосны остаются позади, а впереди открывается коровий выгон, и я вглядываюсь в противоположную его сторону, ищу глазами дерево, которое с некоторых пор полагаю своим. Это выжженный молнией дуб, скрученный, как выжатая половая тряпка, с бледной гладкой корой и ветвями, из последних сил тянущимися вверх, словно узловатые пальцы старухи. Большинству он, наверное, кажется уродливым, а мне вот прекрасным, хотя дерево мое иссушено, бесплодно и одиноко. Я люблю представлять себе, как оно мертвое переживет всех нас и даже через много-много лет после нашего ухода будет стоять тут, нисколько не сетуя на отсутствие листьев и желудей, не страдая от того, что не способно дать, как другие дубы, благодатную тень путникам. Всякий раз, как я его вижу, меня к нему тянет, словно мы родня.
Раньше мы с папой часто проезжали мимо на машине, и папа всегда на этом месте затягивал себе под нос старинную балладу из цикла «Об убийствах». По папиным словам, она так и называлась: «Старинный дуб», хотя слов никаких не было, только печальная переливчатая мелодия, которая мне очень нравилась.
Сегодня над головой сияет множество тусклых и далеких звезд. Лес позади меня дремлет, дыхание его спокойно, даже самые верхние ветки самых высоких сосен уснули на безветрии. Ощущение совершенно такое же, как когда папа играл на скрипке: будто вся природа замерла и ждет, что же откроет ей музыка.
Жду я, ждут деревья и призраки, подрагивающие в воздухе, несмотря на весеннее тепло, но все мое естество настроено на такую частоту, где ум улавливает лишь белый шум, помехи статического электричества. Сколько ни прислушивайся, безмолвие в мелодию не переходит.
* * *
Я готовлюсь ко сну, но чувствую себя все еще взвинченной и, можно сказать, даже на грани срыва. Все еще вихрем гуляет во мне музыкальный отрывок, услышанный перед ужином тогда, в роще. Все еще чувствую, как ду́хи настороженно прислушиваются к нему вместе со мной. Так я вряд ли смогу уснуть Но нет, оказывается, вечерние переживания и перебранка все-таки порядком меня измотали. Свалившись на постель ровно в десять часов, от беспокойных мыслей переношусь сразу под сень шумящей тенистой рощи в поток знакомых сновидений.
Вот я лежу еще в своей старой двуспальной кровати, еще в старом настоящем, родном доме. В открытое окно врывается сырой осенний ветер. У меня даже ступни окоченели, но закрывать окно не хочется ведь из рощи доносится голос папиной скрипки. Тихая, заунывная, неизвестная мне мелодия сливается с обычной музыкой ночной природы наоборот, хорошо знакомой. Мотив грустный, но меня он успокаивает, умиротворяет, веки слипаются
Вдруг дверь спальни со скрипом отворяется, и я резко пробуждаюсь (во сне). Наверное, просто призрак какой-то забрел, ничего особенного. Натягиваю стеганое одеяло повыше сначала на грудь, потом чуть не до самого носа, но тут слышу скрип половиц под шагами тяжелыми, ничуть не похожими на привычную, легкую и торопливую, поступь привидений. Поворачиваю голову к дверному проему там стоит высокая темная фигура. Черт, лица не разглядеть свет из коридора бьет сзади.
Сердце мое начинает бешено колотиться.
Папа? спрашиваю я, хотя тут же понимаю: это не папа, ведь его скрипка по-прежнему плачет в роще, и продолжаю гадать: Джесс?
Нет. Силуэт для брата слишком длинный.
Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? Я уже догадалась. Уже знаю, кто это там, в дверях.
Он молчит. Он вплывает в комнату бесшумно, как чернила растекаются по бумаге, он приближается к изголовью моей кровати, вот он уже надо мной и заглядывает мне прямо в лицо. Я гляжу на него снизу вверх как случалось уже десятки раз раньше, не в силах вымолвить ни слова, даже вздохнуть. У него нет лица. Он пустота. Он ничто.
Рука тянется к моему горлу. Я понимаю: надо сопротивляться, надо кусаться, пинаться, царапаться, но тело не слушается, оно оцепенело. Конечности отяжелели, как гири, не сдвинуть с места. Кончики пальцев чужака уже легонько пробегают по моей глотке, и только тут где-то внутри меня рождается крик. Он вырывается изо рта, прорезает тьму спальни и заставляет темную фигуру отдернуть темную руку.
А я все ору, ору, и вот я уже никакая не девочка, не человек, состою не из плоти и крови, а из одних только звука и страха, несущихся в ночи.
Чья-то теплая ладонь ложится на плечо и легонько трясет его.
Шейди. Проснись. Открой глаза.
Я снова в трейлере, в нашем общем с Хани закутке, надо мной лицо брата. Напряжение во взгляде Джесса сменяется облегчением: я его узнала. Меня еще не отпустило лежу как парализованная, однако могу оглядеть глазами помещение: не спряталась ли где фигура из теней?
Ты так вопила, сообщает Джесс. Я думал, тебя душат прямо в постели.
Так и было. По лицу моему сбегает теплая слеза. Я отираю ее ладонью и понимаю, что снова могу двигаться. Сажусь на постели, вся разбитая, голова кружится. А где Хани?
В кровати напротив моей ее нет.
Наверное, заснула у мамы, отвечает брат, осматривая меня. У тебя что опять эти сны, как тогда?
Он не в состоянии произнести «до смерти папы».
Кошмары бывают у всех, отвечаю.
Но безотчетный ужас опять поселился у меня в груди и не отпускает, он тяжек, как тело взрослого человека. Вот уже четыре года, как я его прогнала пришлось прогнать. Со дня папиной гибели не нападал на меня Черный Человек, выскальзывающий из полумрака и исчезающий в нем, в сумеречном пространстве между сном и явью. Между удушающим кошмаром и воплем пробуждения.
Если теперь он вернулся, значит ли это, что вернутся и остальные персонажи снов? Мертвая девочка на потолке, осы со жгучими жалами? Меня бросает в дрожь, глаза непроизвольно зажмуриваются. Почему именно сейчас? Зачем ему понадобилось возвращаться?
Шейди, что случилось? В дверях возникает мама.
Наверняка я перебудила весь дом.
Овладеваю собой. Отвечаю ровным голосом:
Просто дурной сон увидела. Все хорошо. Иди спать.
Джесс с ней не разговаривает встает и протискивается в свою комнату. Мама, пробормотав «спокойной ночи», тоже уходит, и я остаюсь одна с физически отчетливым ощущением холодных пальцев на шее, звуков скрипки в ушах и тайны, в которую мне самой поверить страшно.
Черный Человек вернулся.
Глава 3
Сегодня суббота. Тревожное чувство, ожидание худшего или, во всяком случае, чего-то очень скверного все еще стоит у меня «поперек груди», когда я подъезжаю к дому тети Ины.
Этот дом, где я выросла, выглядит как обычно. Наверное, он всегда так будет выглядеть сколько простоит. Белая краска давно облупилась и приобрела тот же серый оттенок, что и тяжелые «бороды» испанского мха[11], свисающего с массивных дубов в палисаднике. Окна на верхних этажах покрыты слоем грязи паутина видна мне даже из машины. Трава вымахала слишком высокая, причудливая сеть трещин в кирпичной кладке переднего крыльца напоминает рисунок пуэрариевых зарослей[12].
Со стороны на первый взгляд могло показаться, что здание необитаемо, только розовые азалии цветут дерзко и яростно, выдавая наличие людей, ухаживающих за ними. Впечатление такое, что в присутствии этих азалий даже дубы нервничают. В смысле, обычно цветы придают саду и жилищу более нарядный, бодрый вид, а тут, по контрасту с их свирепой яркостью, строение и роща, наоборот, смотрятся как-то зловеще. Кругом одни тени и шорохи. Вдобавок еще и небо затянуло мрачными грозовыми тучами, и они всё сгущаются Мрачная картина.
Направляюсь к дверям руки увешаны сумками. С того самого дня, как я получила водительские права, моя еженедельная обязанность закупать продукты и всякие хозяйственные мелочи для тети Ины. Не то чтобы она сама не может выходить на улицу просто не любит. Ее нервируют скопления людей. А также открытые пространства. И лампы дневного света. Гастроном в тетином представлении идеальный образ ада. Мама говорит она всегда была такой, но с папиной смертью стало хуже.