«Не узна-а-ю-у Григория Грязно-ова-а!»
Я оглянулся.
«Куда ты, удаль прежняя, дева-а-алась?»
Лялин пел, воздев руки и по-оперному выкатив грудь. Он был невысок, носат, ходил на каблуках, красил редеющие волосы и как выдвиженец из творческой среды позволял себе являться на работу в ярких пиджаках и пестрых галстуках. Остальные его коллеги напоминали мне служащих воинской части, которую зачем-то обмундировали в единообразные темно-синие финские костюмы. В тот день на Лялине были песочный блейзер с золотыми пуговицами, полосатая рубашка и галстук с драконами.
«Пойдем в черто-ог, мой рыцарь долгожда-анный! затянул он, увлекая меня в кабинет. Я раны исцелю живой водо-о-ю»
6. «Вы назначены палачом!»
А.Отчего не рубит он сплеча?Не беда, немного подождете!Не смущайте криком палачаУ него дебют на эшафоте.
В кабинете друг против друга стояли два мощных стола, а третий, бесхозный, почти скрылся под горой брошюр, отчетов, писем, справок. Обстановка здесь почти не изменилась с тридцатых годов: довоенная массивная мебель с алюминиевыми инвентарными бирками, книжный шкаф со шторками, темные портьеры, схваченные в талии витыми кантами с кистями. На подоконнике в кадке рос фикус с большими, словно навощенными листьями. На столике стояла электрическая машинка «Ятрань» размером с пианолу. На стене висели два портрета: Ленин, масляный, потемневший, в облупившемся багете, и Андропов новенький, недавно из типографии. Как ни старался художник, он так и не смог приблизить угловатые черты нового генсека к приятным среднерусским округлостям.
«Все-таки еврей» подумал я.
Привет, Георгий, проходи, садись! не отрываясь от бумаг, пригласил второй обитатель кабинета Леонид Николаевич Алиманов.
Вид него был странный: шея и плечи штангиста, короткая прическа с идеальным пробором, усики, как у Чарли Чаплина, а на носу бухгалтерские очки в тонкой оправе.
«Вот он, вот о-о-он, рыцарь дерзкий! Он явился к нам на пир!» пропел Папикян из какой-то неведомой оперы.
По-моему, половину арий Лялин просто придумывал на ходу.
Коля, прошу тебя, не ори хоть сегодня! Мне справку вечером сдавать, поморщился Алиманов.
Умолкаю. Парторг поиграл лохматыми бровями, тоже крашеными.
То-то!
Между ними существовал некий приятельский антагонизм: Лялин был выдвиженцем из писательских рядов, а Леонид Николаевич карьерным аппаратчиком, разные ветви партийной эволюции, вроде неандертальцев и кроманьонцев. Я посмотрел сначала на одного, потом на другого, пытаясь понять, что меня ждет теперь, когда моя рукопись попала на Запад. Но их лица не выражали ничего, кроме иронического сообщничества.
Ну, Жорж, пришел твой час! Лялин обнял меня: «Не пора-а-ли мужчи-иною стать?»
Георгий Михайлович, городской комитет партии очень рассчитывает на вас! веско добавил Алиманов.
«И ста-анешь ты царицей ми-ира, подруга нежная моя!» снова забасил Папикян.
Коля, просил же! поморщился напарник. Мы хотим, чтобы вы как молодой коммунист возглавили комиссию
Я ощутил себя пациентом, которому сообщили, что смертельный диагноз это ошибка, просто перепутали банки с мочой, а жизнь бесконечна и прекрасна!
Какой комиссии? счастливо поинтересовался я.
«Достиг ты высшей вла-асти»
По персональному делу коммуниста Ковригина! сурово молвил Алиманов.
Я обмер. Представьте: врач, сказав, что вашей жизни ничего не угрожает, тут же добавил: «А ножки-то ампутировать придется. Ложитесь-ка!» Ковригин был знаменем, даже хоругвью деревенской прозы, классиком советской литературы, автором всенародно любимых рассказов и очерков о русском селе. Когда он появлялся на людях, казалось, это памятник сошел с постамента, чтобы размять бронзовые члены. В юности будущий писатель служил в кремлевском полку, стоял в карауле у Спасских ворот, и Черчилль, проходя мимо, похвалил его выправку. Сталину доложили, вождь с усмешкой разгладил усы и приказал: «Дайте бравому сержанту то, что он хочет!» Ковригин, смолоду сочинявший стихи, робко попросил выпустить их отдельной книжкой. Сборник немедленно вышел в свет.
Почему я? дрожащим голосом спросил я.
Тебя рекомендовал партком. Лично Шуваев.
А что с ним случилось?
С Шуваевым? Ничего. Он в тебя верит.
Нет, с Ковригиным.
Случилось! усмехнулся Алиманов. Неприятная штука с ним произошла.
Нет, не могу залепетал я. Он великий писатель. А я Нет, невозможно
Он прежде всего член партии! отчеканил суровый аппаратчик.
Жоржик, замурлыкал добрый парторг. Такие предложения делаются раз в жизни, отказываться нельзя. Тебя вычеркнут отовсюду. Но если ты сделаешь все правильно, это будет как последнее испытание на тренажере, а потом космос. Ты понял?
Это прежде всего поручение городского комитета партии! проскрипел Алиманов и глянул на Лялина поверх очков.
Да, конечно, поручение партии! кивнул тот и запел: «А ты, Алеша, советский челове-е-ек!»
Ну? Леонид Николаевич смотрел на меня сквозь бухгалтерские стеклышки.
А что он натворил?
Согласишься скажем.
Даже не знаю
Ты хочешь, чтобы твой «Райком» напечатали?
Хочу.
Помоги нам, а мы поможем тебе.
Но ведь
Чего ты боишься, ребенок? всплеснул руками Лялин. Помнишь персональное дело Бесо Ахашени?
Помню.
Чем все кончилось?
Кажется, выговором.
Значит, ничем. Соглашайся!
Коля, не надо его упрашивать! Очки недобро блеснули. Видимо, у молодого коммуниста Полуякова другие планы. Он, вероятно, в «Посеве» хочет печататься. Кого дальше обличать будем, Георгий Михайлович? Армию пнули, над комсомолом позубоскалили. Может, теперь партией займетесь?
Ну, Ленечка, ну, не надо так сразу! Я понимаю нашего молодого друга. Ковригин глыба!
Мы его в институте проходили подтвердил я.
Все могут ошибаться. Папикян почему-то посмотрел на портрет Ленина. Наша задача поправить классика, мягко, по-товарищески, не в ущерб творчеству. Заседание парткома будет закрытым. Никто ничего никогда не узнает.
Хватит, Николай Геворгиевич! Все ясно: молодой коммунист Полуяков отказывается от поручения городского комитета. Он, наверное, не читал обращение Шолохова в завтрашней «Литературной газете»?
Нет еще подтвердил я.
Напрасно! Алиманов с треском развернул «Литературку», приходившую в горком во вторник, на день раньше, чем ко всем подписчикам. Вот, послушайте, юноша: «Сейчас же не о литературе наша речь. Речь о самом существовании рода человеческого и колыбели его Земли» Понятно?
Да, но
Жора, ты будешь жалеть потом всю жизнь! Брови Лялина страдальчески зашевелились.
Даже не знаю Ну, хорошо, я попробую А что он все-таки натворил?
Пытался передать свою рукопись на Запад! отчеканил Алиманов.
«А далеко ли, матушка, литовская граница?» взвыл парторг.
Да вы что? ахнул я, пораженный мистическим совпадением. Сам?
Нет, конечно. Через фээргэшного журналиста. Такая вот ерунда вздохнул Папикян. Ну, пошли, что ли!
Куда?
К Клинскому.
Может, все-таки Я попытался дать задний ход.
«А где палач? Бежал? Тогда, мой отрок светлый, ты будешь супостату палачом!» с особым чувством пробасил парторг.
Коля, соображай, что поешь! вскипел напарник. Георгий Михайлович, всего доброго, мы вас больше не задерживаем!
И я понял: пути назад нет.
По красно-зеленой ковровой дорожке Лялин и Алиманов, как опытные конвоиры, повели меня в приемную заведующего отделом культуры горкома. Поговаривали, он происходил из настоящих князей Клинских, что на заре диктатуры пролетариата грозило гибелью, а позже закрывало все карьерные пути, так как детей русских «бывших» или, как тогда говорили, «лишенцев» до начала тридцатых не брали в вузы. Любопытно, что на инородцев из эксплуататорского класса этот драконовский закон не распространялся. Но теперь, при развитом социализме, дворянское происхождение стало предметом шутейной гордости. Первый секретарь МГК и член Политбюро Гришин однажды сыронизировал: «Я теперь как царь. Князь Клинский у меня в передней сидит»