Правой.
А когда стреляешь из ружья?
У меня нет ружья.
Но из пистолета-то стреляла? его руки были тёплыми и сухими, как кожаный переплёт любимой книги.
Нет, я оглянулась на людей в кафе, будучи уверенной, что на нас всё смотрят. Никто не смотрел.
Значит, из лука. Как Артемида.
Правой.
Ага, ответил он. Его «ага» было просто выдохом, многозначительной паузой, не означающей ничего только затягивание времени. Поэт думал, его одинокий глаз бегал в глазнице, внимательно рассматривая моё лицо.
Однажды, быть может, твои глаза увидят слишком много. Или слишком мало.
Чепуха. Я отняла руки.
Он откинулся на спинку стула, смеясь, будто всё просто шутка:
Смотреть надо тем глазом, который хуже.
У меня оба глаза хуже. Окулист в Коронаде сказал, у меня слабые глаза.
Авенданьо снова засмеялся влажным, густым смехом. Он часто утирал нос и глаза, и на пальцах у него оставались сгустки жёлтой слизи. В этом он был похож на моего дедушку; после определённого возраста мужчинам становится всё равно, какое впечатление их телесные выделения производят на остальных. Подобный эгоизм и подобная привилегированность всегда меня бесили, но сердиться на Око, каким бы безразличным нарциссом он ни был, я едва могла.
Когда поэт хотел, то мог казаться очень обаятельным, и я засмеялась вместе с ним. Он вынул из внутреннего кармана пиджака конверт и положил на стол:
Мне придётся уехать. Позаботься кое о чём, пока меня нет.
Это меня застало врасплох. Око засмеялся и заказал ещё ликёра.
Я открыла конверт внутри лежали ключ, листочек с адресом и чек из Банка Барселоны на сто тысяч песет больше, чем я зарабатывала в университете за год. Положив всё это обратно в конверт, я отодвинула его на середину столика. В голове теснились вопросы, и речь за ними не успевала:
Почему? Почему я? Куда ты? Что это за дерьмо?
Деньги тебе. Адрес и ключ к моей квартире. Я не знаю, когда вернусь, и надолго вперёд распорядился, чтобы за моё жильё продолжали платить. В квартире все мои книги и статьи. Их нужно организовать. Можешь оставить как есть, если пожелаешь, но если захочешь убраться или
Куда, твою мать я поняла, что повысила голос, нагнулась поближе, опершись о стол руками, и прошептала: Куда, твою мать, ты собрался?
А ты как думаешь? он вынул из кармана рубашки листочек бумаги и бросил на стол. Я подняла его и развернула на бумаге стояли цифры -19.5967, -70.2123 и женское имя, написанное карандашом: «Нивия».
Что это? спросила я, но уже знала ответ. Я с самого начала знала, куда он уезжает. Шифр передо мной был прост широта и долгота.
Он возвращался в Махеру.
3
Он рассказал мне, что из Сантаверде пришло письмо: листок бумаги с именем его бывшей жены внизу. Ни письма, ни мольбы о помощи только эти цифры. Око не знал, кто их прислал, и думал, в Махере вообще не знают, что он ещё жив, хотя скрывать это он никогда не пытался. С другой стороны, после свержения Павеса Авенданьо ничего не публиковал:
Поэзию из меня выжгли. Для неё нужно два глаза.
Тебе нельзя в Махеру. Тебя расстреляют. Теперь, когда Лос-Дьяблос не удалось убить Видаля, он совсем озверел. Тебя он не мог забыть.
Я никогда не водил дружбы с марксистами.
Зато водил с Павесом и вспомни, что с ним случилось. Думаешь, там будут разбираться?
Всё равно надо. Я стар, и мне нечего терять, лоб Авенданьо нахмурился, точно бугристая равнина. По лицу скользили мысли, словно по поверхности тёмной, заросшей реки, под которой скрывается опасность. Там моя дочь. Она сейчас была бы взрослой может, ей и удалось вырасти. А я сбежал. Рано или поздно каждый изгнанник должен вернуться домой.
Не каждый, ответила я.
Мою мать посадили в тюрьму, когда мне было восемь. Она проводила собрания, сначала в нашем домике в Коронаде, потом в Сантаверде, когда мы переехали. У неё собиралось множество яростных молодых небритых мужчин с книгами и сигаретами. Однажды пришли солдаты и арестовали всех в доме. Прежде чем маму схватили, она успела закрыться в ванной и протолкнуть меня в окно, и я побежала в дом Пуэллы, нашей доброй соседки, которая часто поила меня молоком. Мама не вернулась, а отец пришёл истощённый, израненный с ног до головы и последующие годы медленно помирал от пьянства. Он пил от гнева, чувства вины и страха страха, что его снова схватят и сделают с ним что бы ни делали ANI, тайная полиция. Кажется, он решил умереть, когда я поступила в университет Буэнос-Айреса: неделю спустя после того, как я стала студенткой, отец высыпал горсть обезболивающих таблеток в бутылку с водкой.
Я бы никогда не вернулась меня там ничего не держало.
Авенданьо мучительно вздохнул, точно на нём лежало огромное невидимое ярмо:
В конечном итоге, существовало нечто, которое
Которое что?
Не поддавалось пониманию. Во всяком случае, моим попыткам понимания.
Он толкнул конверт ко мне, я толкнула обратно:
Что за координаты в письме?
Место на побережье на севере страны. За Качопо.
Ничто и нигде! ответила я его же словами. Это было нашей игрой один повторял другому то, что последний говорил когда-то раньше.
Не ничто, Авенданьо пожал плечами и снова толкнул конверт ко мне.
Я порылась в памяти: те места, даже на побережье, были голыми голубая соль на западе, коричневые насыпи и крутые холмы на востоке. Там, в этой голой земле, пробурили немало шахт. Снова взглянув на Око, я попыталась проникнуть в него одной силой взгляда в нём что-то изменилось, и вечное ленивое веселье развеялось. Легкость и высокомерие, точно узор из света ночью на стене спальни, сложились в настоящего человека, пронизанного болью, с мучительным прошлым. Слухи о себе Авенданьо просто превратил в плащ для себя. Да, он был пьяницей, бабником и хамом, но тогда, когда обладал двумя глазами.
Возьми конверт, сказал он. Мне нужна твоя помощь.
Не хочу, чтобы ты уезжал, ответила я. Признаться в этом было трудно. Фильмы, прогулки в парке Уэлин, длинные разговоры о Махере, поэтах и смысле искусства всем этим он наполнил ту часть моей жизни, о нехватке которой я и не догадывалась. Кто же будет рассказывать мне про лучадоров и платить за меня в кафе?
Он улыбнулся, сжал мои руки в своих больших тёплых ладонях и вложил в них конверт.
Теперь я его не вернула, как это ни было трудно.
* * *
На следующий день Око улетел из Малаги в Барселону, оттуда в Париж, оттуда на запад, через Атлантический океан в Буэнос-Айрес. Как он сказал, он собирался арендовать джип и поехать из Аргентины в Махеру на нём: Авенданьо хотел навестить семью бывшей жены в Кордобе, а также избежать столкновения с людьми Видаля в аэропорту Сантаверде. Я пожелала ему удачи и пообещала охранять его бумаги от воров и на этом, как говорится, всё. Покончив с занятиями на следующий день, я направилась в квартиру Авенданьо.
Открыв дверь, я обнаружила в небольшой прихожей записку: «Здесь живёт кот твой защитник. Корми его». Вместо подписи стоял примитивный рисунок глаза.
Меня встретила просторная трёхкомнатная квартира, до краёв, однако, загромождённая книгами и бумагами и снабжённая хорошо оснащённой кухней и ещё более хорошо оснащённым баром. Но первое, что бросалось в глаза в этом жилище каждая поверхность была рабочей. На столе в столовой, словно три скалы посреди волн бумаг, лент, карандашей и блокнотов, стояли три пишущие машинки разных марок «Ундервуд», «Оливетти» и «Ай-Би-Эм Селектрик», образуя некое беспорядочное единство. В каретке и из-под валика каждой машинки торчали незаконченные тексты В «Ундервуде» отрывок длинного верлибра на весьма неожиданную тему то ли про молодую женщину, то ли про дряхлого старого кота. Трудно сказать. Мне это стихотворение понравилось больше, чем почти весь ранний Авенданьо. В «Оливетти» осталось письмо министру труда и социального обеспечения Махеры с вопросом, нет ли у министра или его агентов записей о Белле Авенданьо, которая также может быть известна как Исабелла Авенданьо или даже Исабелла Кампос по-видимому, Кампос было девичьей фамилией его бывшей жены. Я не смогла не отметить, что у нас с его дочерью одинаковые имена. Печатный текст в «Селектрике» сопровождала пачка мятых фотографий, запечатлевших страницы латинского текста, озаглавленного, по-видимому, «Opusculus Noctis» и на первый взгляд очень мрачного. В католической юности и лилейной студенческой жизни я усердно изучала латынь и заметила, что в переводе Авенданьо немало ошибок, но сделан он хорошо и дальше мне читать не захотелось.