Тогда мадам указала за окно и спросила, на что похожа вентиляционная надстройка, торчащая из крыши дома напротив. Вытянутый такой кирпичный блок с рядом окошечек.
Ну, на гусеницу ответил я.
Нет, это похоже на вагончик! возразила Слепакова. И добавила, что она всем поэтам устраивает такой тест. Настоящие поэты видят именно вагончик. Я не прошёл экзамен.
По дороге домой листаю блокнот. Тест с вагончиком, конечно, дурацкий. Но вот забавно: множество набросков в моём блокноте посвящены метро и электричкам. Казалось бы, вагончиков у меня должно быть целый вагонный завод. Ан нет, в блокноте совсем другое.
«Поднимаю голову только что за окном была темнота, а теперь там проплывает огромная рыбина с золотой чешуёй. Она плывёт всё медленнее, боком почти касаясь стекла, и наконец совсем останавливается: Площадь Александра Невского».
«На выходе из Чёрной Речки жираф. Он висит на стене, сделанный из небольшого фонаря и проводов. Его никто не видит».
«На станции Невский проспект кошки. Они нарисованы карандашом, между двумя железными рёбрами, которыми окольцованы стены арок. Увидав кошек, мы с Ксюшей тут же подрисовали свою. На следующий день, в понедельник, специально еду посмотреть, как там кошки. Справа от нашей добавилось ещё семь!»
«Семья глухонемых на платформе мать и двое детей; разговаривают жестами. У одного из детей на руках рыжий котёнок. Ребёнок поднимает руку и начинает что-то отвечать матери, энергично жестикулируя, в это время потревоженный котёнок начинает громко мяукать».
«Интересно рассматривать людей в переходах. Особенно если сначала послушать там флейту или саксофон. Проходишь мимо музыканта, не останавливаясь, но и не так быстро, как остальная толпа и замечаешь, что кто-то так же неспешно бредёт впереди с целой кучей воздушных шариков! Человека даже и не видно за шариками, одни только ноги. Идёшь быстрее, почти догнал но шарики уже миновали переход и запрыгивают в поезд под осторожно, двери закрываются»
«У окна вагона сидит девушка с пушистыми ресницами. У неё за спиной большая папка с рисунками. А из пакета на коленях торчат две кисточки: одна толстая, похожая на седой бакенбард, вторая потоньше чёрный хвостик с несмывающимся сиреневым на кончике. Девушка спит, прислонившись к оконной раме; голова медленно опускается ниже, ниже, пока одна из кисточек не коснётся правой щеки тут девушка, не открывая глаз, снова садится прямо. Потом голова опять кивает, очередное касание щеки кисточкой и снова назад. Когда вагон встряхивает, кисточки ударяют по щеке спящей сильным, широким мазком; а иногда, не дойдя какого-то миллиметра до их концов, щека как бы передумывает и в последний момент поднимается, так и не коснувшись»
«По встречному пути с шумом проносится электричка окна мелькают, как одиночные кадры перед самым началом фильма в старом кинотеатре, и в течение нескольких секунд в центре этого странного экрана держится расплывающееся, меняющее черты лицо: около каждого окна сидит пассажир, и лицо, хотя изменяется, но остаётся на каждом кадре всего полминуты, а потом снова бегущие назад деревья, столбы, поля И пыль на стекле».
Почему же я не сравнил дымоход с вагончиком? Очень странный тест, мадам.
# # #
Спустя несколько дней в ЛИТО Слепаковой состоялся суд над моими стихами. Да-да, именно суд. В американском кафе «Blue Moose» стихи исполняли в качестве развлечения. В японской конференции Shiki Haiku Salon к ним относились как к обмену впечатлениями. Но в ЛИТО стихи не читают и впечатлениями не обмениваются. Стихи там судят. Назначается «обвинитель» и «адвокат», к автору обращаются не иначе как «подсудимый», и разговаривать на процессе ему запрещается.
Меня так поразил этот подход, что я безропотно принял условия игры, чисто из любопытства. Единственное, что отличало меня от остальных поэтов, лыжная шапка, не убранная на вешалку, а скромно притулившаяся на столе. В шапке лежал диктофончик Sony. Я давно заметил, что наличие скрытого диктофончика позволяет оставаться адекватным даже в самой шизовой реальности.
Обвинитель сразу заявил, что гранаты у меня не той системы. Слово «система» он употребил в своей речи ещё раз пятнадцать. Сам он, дескать, работает в другой системе, как и все присутствующие. И его система больше подходит для русского языка, который обязательно сбивается на рифмованный дольник или ещё на что-то такое системное. А если работать в системе верлибра, нужно дать что-то взамен. И с этой задачей обвиняемый (я) вроде бы справился, хотя его система образов не без странностей.
Вот я не понимаю этой аллегории, сообщил обвинитель:
в красной красной пещере
около розовой двери
белые белые волки
сдвинув белые холки
ждут того кто поверит
в сказку розовой двери
Чего тут непонятного-то? заметил кто-то из присутствующих. Это же просто рот! И зубы!
Обвинитель удивился и зачитал другой кусок:
в светло-салатном,
на берегу ультрамарина,
в одной держа тяжёлый томик
(из тех, что скучные мужчины
приносят вместо шоколада,
а ты берёшь, чтоб не обидеть),
другой протягивая кверху
мороженое угощенье
для стрекозявки-вертолета
в виду всего Нью-Йорка
Я не понял, где находится автор в этой истории?
Он смотрит сверху на Статую Свободы, раздалось из коллегии присяжных.
Мы не там живём, мы не привыкли к такому созерцанию! не выдержала верховная судья Слепакова. Зачем он нам загадывает эти загадки?
«А кто мне загадывал загадку про вагончик, похожий на крышу обкуренного торчка?» злорадно подумал я. Но диктофон в шапке поддерживал мою адекватность, и я продолжал косить под молчаливую овечку.
Дома, прослушивая запись, я пришёл к выводу, что если сопоставить требования ЛИТО и Уголовный кодекс, мне пришлось бы сидеть все семь жизней. Я обвинялся в том, что отношусь к поэзии как к игре, издеваюсь над языком, делаю кальки с английского. Мне умудрялись шить даже совершенно противоположные преступления. После долгой речи первого обвинителя о вреде верлибра другой выступающий объяснил, что в моей подборке ни одного настоящего верлибра нету. А «чуждая нам» глубокая созерцательность моих текстов соседствовала с заявлением, что я «пишу как компьютер».
Финальный аргумент верховной судьи Слепаковой перекрыл все остальные: я издал свои книжки в Америке! Это было кощунством. Книжки в ЛИТО считались культовой вещью. Их полагалось издавать только избранным, после упорных трудов. А я влез в поэзию через чёрный ход, и нет мне прощения. Членом ЛИТО мне быть нельзя.
Кушнер и рыбаки
В одном американском эссе Бродский заметил, что тоталитарная система государства создаёт тоталитаризм и в отдельно взятой голове: все чувства, эмоции жёстко подчиняются диктатуре разума.
Я побывал ещё в нескольких ЛИТО. Все они были похожи. Везде шли суды, везде поэзия считалась тяжким, но благородным трудом под эгидой престарелых авторитетов. И хотя Совок вокруг уже развалился, в поэтических подвалах продолжали жить его уменьшенные копии.
Совсем добило меня ЛИТО Александра Кушнера. Оно тоже было подпольным, но гораздо пафоснее. Собиралось оно не в подвале, а в библиотеке вуза, очень уважаемого среди советских интелей. Там даже разговаривали эдаким трепетным полушёпотом. Словно где-то за книжным шкафом лежит покойник, который может восстать.
Разбирали стихи одной девицы; подсудимую можно было отличить по тому, как сильно она пригнулась к столу. Вообще все питерские поэтессы похожи на жертв Бухенвальда, и чем известнее поэтесса, тем она бухенвальдистее, а её речитативы заунывнее.