Эта девушка, пытающаяся выглядеть непринужденно под пристальными взглядами будущего мужа и его тети, изо всех сил старающаяся не краснеть и не смущаться… Омер вдруг взял себя в руки: «Ну да, жена, что тут такого?»
Дядя стал рассказывать о своей жизни и о том, как занимался торговлей; потом с несколько вызывающим видом заявил, что бросил торговлю, потому что ею стало очень сложно заниматься: нет той свободы, что была раньше. Тут Мурат-бей также почувствовал необходимость вкратце рассказать о своей жизни. Был он простым чиновником, был каймакамом, занимал и губернаторскую должность. Вот уже восемь лет занимается политикой. Трудности в торговле, а точнее, в сфере импорта и экспорта, он полагает явлением вполне естественным: во имя экономического развития страны, возможно, придется пройти и через более суровые испытания. Впрочем, положение уже значительно улучшилось по сравнению с тем, что было лет шесть-семь назад. Все это он говорил таким располагающим и добродушным тоном, что дядя, и без того не так уж уверенный в своей правоте, полностью с ним согласился. От этого атмосфера в комнате, согретой теплом изразцовой печки, стала еще более теплой. Тетя заговорила с Назлы: улыбаясь, стала расспрашивать, в каком лицее она училась, какие иностранные языки знает, где сшила это чудное платье, которое так ей идет.
Но через некоторое время в гостиной повисла напряженная тишина. Эта тишина, наступления которой, похоже, все ждали, долго пряталась за учтивыми и веселыми фразами — и вот теперь пришло ее время. Слышно было только, как тикают часы. Казалось, все собравшиеся думают об одном: «Теперь нужно говорить о главном. Пусть начнет дядя!»
— Вы, сударь, конечно же, знаете, почему мы сюда пришли, — начал дядя. Вид у него был совсем не самоуверенный — скорее, смиренный. — Наш племянник и ваша дочь друг другу понравились и уже сговорились.
«Снова дядя начинает рубить сплеча», — подумал Омер. В таких жизненных ситуациях, когда следовало бы говорить мягко и взвешенно, дядя любил, напротив, вопреки ожиданиям собеседника, принять суровый вид и начать начистоту высказывать то, о чем хорошо бы думать про себя, но отнюдь не говорить вслух. Однажды он сказал, что это из-за того, что он терпеть не может лицемерить; однако во время каждого очередного своего приступа правдолюбия дядюшка почему-то казался Омеру особенно лицемерным.
— Сами обо всем сговорились, столковались. Оба люди разумные. Что до меня, то я бы сказал, что наше дело тут десятое. Может быть, так оно и есть. Какое право мы имеем за них решать, не правда ли? Раз уж они у нас люди разумные и… и хорошо образованные, то нам остается только признать их решение правильным.
Дядя говорил это с таким задумчивым видом, будто спорил сам с собой. Потом, решив, видимо, что зашел слишком уж далеко в своем правдолюбии, прибавил:
— Так ведь оно должно быть, не правда ли, сударь?
— Простите? А, конечно, конечно, — сказал Мухтар-бей.
— Вот поэтому я и хочу вас спросить: мой племянник хочет взять в жены вашу дочь. Даете ли вы на это свое согласие?
Мухтар-бей пришел в замешательство, словно услышал что-то совершенно неожиданное. Он ерзал в кресле, не знал, куда деть руки, и, словно ища помощи, смотрел на Назлы. Омер чувствовал себя виноватым, ему хотелось извиниться перед этим нервно шевелящим руками человеком за то, что поставил его в такое неловкое положение.
В конце концов Мухтар-бей проговорил:
— Ох, неужели теперь и она покинет меня вслед за своей матерью? — Вид у него был грустный и одинокий.
— До свадьбы, однако, еще очень много времени, — сказал дядя. Потом, решив, видимо, что Мухтар-бея нужно не утешать, а заставить думать о будущем, быстро прибавил: — И тогда пусть уж они будут счастливы, пусть будут счастливы!
Наступило недолгое напряженное молчание.