Он стал вспоминать последний перед отъездом день в Стамбуле. В тот день, бродя по Бейоглу, он думал о том, что ненавидит обыденную жизнь, размышлял, не похож ли он на христианина, и в конце концов пришел к выводу, что он, Рефик — странное, нелепое, никому не интересное создание. «Отчего все это? Как так вышло? Кто я такой? Почему моя жизнь сошла с рельсов? Я хороший человек! По крайней мере, меня таким считают: хорошим, простодушным, честным… Если больше сказать о человеке нечего, про него так и говорят: хороший, мол, человек». С кухни доносилось позвякивание чашек. «Например, если про меня спросят у Сулейман-бея, он скажет: „А, Рефик Ышыкчи? Хороший, добрый человек!“ — а тот, кто спрашивал, подумает: „Стало быть, глуповат немного“. Еще Сулейман-бей может сказать: „Этот молодой человек боится быть вместе с государством…“ Тогда все удивленно поднимут брови и покачают головами: каких, мол, только людей не бывает на свете!»
Рефик стал думать о недавнем разговоре, похожем на внезапно разразившуюся бурю. Сначала он ничего не понимал, только глупо улыбался. А ведь мог бы понять гораздо раньше. «Да ведь я и понял! — вдруг сказал он себе. — Понял, когда встретился с Зийей, нет, с министром сельского хозяйства… Нет, нет, еще когда увидел Керим-бея! Герр Рудольф был прав: дьявол в меня уже проник, в своей стране я чужой!» Но сейчас это ощущение преступной чуждости обществу доставляло удовольствие, приятно растекалось по телу, словно яд выкуренной сигареты. «Значит, от моей воли, от моих желаний и намерений ничего не зависит Я обречен оставаться вне общества, потому что свет разума уже проник в мою душу! Куда ни пойдешь, всюду грозные знаки: Государство! Реформы! Республика! Все пути закрыты, мне дороги нет». В памяти всплыли строки Гольдерлина. «Но тогда как же, как же пробьется сюда свет?» Вспомнив, с каким наслаждением рассуждал о государственном насилии Мухтар-бей, Рефик разозлился: «Как же пробьется свет? Я верил, что с тьмой будет покончено. Свет или тьма? Если тьма, то для меня нет надежды — я обречен склонить голову и отказаться от свободы. Но зачем и кому это нужно? И что я понимаю под свободой? Если верить Мухтар-бею, то отказ от свободы и просвещения будет только способствовать развитию страны. Так ли это? Вообще, кому нужна свобода? Государству не нужна. Торговцам подобные вопросы не очень-то интересны. Землевладельцам само это слово противно, а крестьяне и не знают, что это такое. Кто еще остается? Рабочие?.. И я вот. Ха-ха, вот кому нужна свобода — мне!» Рефик принялся ходить по кабинету, поглядывая на фотографии государственных деятелей. Эти суровые, но добрые в душе люди тоже, казалось, смотрели на него и говорили: «Молодой человек, что с вами? Мы сами наведем во всем порядок, сами все наладим и исправим. Разве можно простым смертным вроде тебя вмешиваться в наши дела? Все, что нужно для твоего блага, мы сделаем, понравится тебе это или нет. Тьма, свет, свобода — твоего ли это ума дело? Вспомни, что ты раб, и склони голову!» Рефик даже засмеялся. В рабстве, подумал он, тоже есть свои приятные стороны. Согнул покорно шею, переложил всю ответственность на тяжкое историческое наследие и несправедливость мира и знай себе живи! А если вдруг уколет совесть, с достоинством говори: «Да, я всё знаю и ни от чего не отрекаюсь!»
«Я отлично знаю, что я раб!» — весело подумал Рефик. Однако потом ему снова вспомнились строки Гольдерлина, и он опять почувствовал гнев. «Нет, это не так!» — сказал он сам себе и понял, что его мысли, как всегда, пошли по кругу. В надежде прекратить кружение мыслей он перестал ходить и сел. Посмотрел на письменный стол. Все эти ручки, бумаги, сигареты с пепельницей, папки и книги, на которые он с таким волнением взирал, входя в кабинет Сулеймана Айчелика, теперь казались смешными.