Эмине-ханым отрицательно покачала головой. Прежде чем поставить поднос на стол, сказала, повернувшись к Перихан:
— Госпожа, девочка плачет!
Мелек было год и три месяца, теперь ее уже называли не «ребенком», а «девочкой». Перихан встала, взяла со стола чашку чая и газету и пошла в дом. Поднимаясь по лестнице, прислушалась к то затихающему, то с новой силой возобновляющемуся плачу дочки и поняла, что та наделала в пеленки. Войдя в комнату, сразу подошла к кроватке. Увидев ее, Мелек на время забыла о своей беде и замолчала, потом снова начала плакать. Перихан поставила чашку на стол, положила рядом газету и вытащила девочку из кроватки, словно маленький тюк. Нащупала мягкое и теплое между ножек, сказала: «Ах ты, маленькая шалунья!» — и положила Мелек на стол, покрытый куском толстой ткани.
Как всегда, меняя пеленки и одежду, Перихан разговаривала вслух. Сняв верхнюю распашонку, сказала: «О, здесь, кажется, все чисто!» — и подумала, что слишком тепло одевает девочку. Правда, стало уже холодать. «Так, по крайней мере, не заболеет!» Мелек что-то пробормотала, словно одобряя мамины слова, и Перихан обрадовалась. Потом ей вспомнился Рефик. Если верить последнему письму, он должен прибыть в Стамбул не позже, чем через неделю, — а вдруг придет новое письмо, в котором он снова напишет, что задержится на месяц? Пытаясь открыть никак не поддающуюся английскую булавку, сказала: «С тех пор, как папа уехал, прошло семь месяцев!» — и испугалась, как громко прозвучал ее голос, потому что на лестнице послышались шаги. Булавка наконец раскрылась. «Может быть, все-таки вправду скоро приедет!» Увидев перепачканные простыни, Перихан сморщила нос, отложила простыни в сторону, взяла Мелек на руки и пошла в ванную. Моя дочку, задумалась о том, как они теперь будут с Рефиком жить. Мелек чихнула, Перихан поняла, что вода слишком холодная, и забеспокоилась. Ей вспомнился отец, врач по профессии. Девочка вдруг начала плакать, а Перихан тем временем размышляла: «Может быть, мне следовало переехать к родителям?» Она много об этом думала, три месяца назад даже окончательно решила уехать, но мать ее отговорила. Мама уверяла, что Рефик сбежал не потому что ему надоела жена, а потому, что устал от Стамбула. «Глупо! — подумала Перихан, но потом засомневалась. — Нет, не глупо…» Ей вспомнились письма, в которых Рефик извинялся и говорил, что виноват во всем сам. Вспомнила она и свой ответ. Словами о том, что и не думает покидать дом, она очень гордилась, и догадывалась, что Рефику они тоже должны были понравиться.
Испугавшись, что дочка простынет, Перихан поспешила вернуться в спальню. Достала из шкафа чистую простыню и распашонку. «Что бы сделала на моем месте другая женщина?» Как всегда, Перихан не ответила на этот вопрос, потому что считала свой случай уникальным. Причина же этой уникальности заключалась в том, что Рефик был ни на кого не похожим человеком. Ни у одной знакомой женщины не было такого мужа, как Рефик. Но тут Мелек снова чихнула, и Перихан захотелось себя наказать. «Я оттого до сих пор живу в этом доме, что гордости у меня нет!» Положила дочку в кроватку, облегченно вздохнула и, решив отделаться от мыслей, уже семь месяцев не дающих ей покоя, села за стол и взялась за газету.
Чай остыл. Газета обрадовано возвещала: «Мир спасен! В Мюнхене достигнуто полное согласие! Да ладье, Гитлер, Чемберлен и Муссолини…» Перихан начала читать — жадно, как всегда, когда ей хотелось понять, что происходит за границами ее собственного мирка. Ни один обитатель дома не следил так пристально за событиями в стране и мире, как она. Статья про Мюнхенский договор была уже почти дочитана, когда в комнату, не постучавшись, вошла Нермин.
— У тебя зеленые нитки есть? — спросила она.