Кто я такая? Память вернулась полностью.
Лариса Чайкина, тридцать три года, москвичка, закончила Литературный имени Горького, работаю в центральной библиотеке на Воздвиженке, пишу детям сказки, иногда издаюсь, но на ставку библиотекаря и на роялти не проживешь, поэтому подрабатываю редактором и корректором. Беру недорого, желающих править тексты предостаточно.
Поверьте, вычитывать «сырые» рукописи очень сложно, в некоторых вязнешь, словно в болоте. Буксуешь, правишь, разглаживаешь, ищешь приятную мелодию. Редко попадаются гармонично-звучащие авторы, по чьему тексту летишь, не спотыкаясь на фальшивых нотах. У каждого своя мелодия, все чаще разноголосица, аритмия, нервирующая асинхронность, то излишняя слащавость, то любование кудрявыми фразами, то пошлое словоблудие, лишь у Вадима текст звучал идеально вначале размеренная прелюдия и красивые этюды, романс чередуется с шансоном и переходит в кульминационный рок, в финале лирическая, душевная песнь.
Климов моя притча во языцех. Он мой внутренний Рим.
Любое рассуждение сводится к нему.
Он моя фантомная боль. Сердце ампутировано, а место помнит.
В отличие от младшей сестры, яркой и харизматичной, внешне я ничем не выделяюсь, худая, белобрысая, бледнокожая, единственное глаза.
Машка всегда мне завидовала, говорила « такими цветочными глазами» можно кого угодно с ума свести. Но свела с ума я пока только себя.
В ТО утро, когда я умирала, дождя не было, но висела унылая свинцовая хмарь. Небо было словно линялая подкладка на побитом молью пальто. И это небесное пальто нахлобучилось на меня, прижало к земле не продохнуть.
А светило бы солнце, пели птицы, я бы отложила казнь?
Ловлю себя на мысли, что стесняюсь ходить по коридору, не в смысле, что-то мешает мне передвигаться. Нет.
Стыдно быть настолько отчаявшейся. Стыдно смотреть в глаза улыбчивому лечащему врачу, воздушной нянечке, даже той хохотушке медсестре, ее вроде Лиза зовут.
Но я хожу назло стыду. Назло собственной Гордыне, назло Тупости с большой буквы, назло Нелюбви, Ненависти к себе, тоже все с заглавных.
Я жила в сердцевине боли, а сейчас увидела со стороны, какая нелепая, ненужная, малодушная эта боль. Неудачно влюбилась и давай задаривать вниманием, подарками, нежностью, с корыстным убеждением как ты к человеку, так и он к тебе. Полюби меня, я же тебя люблю. А ему ничего не надо, ни гроша ломанного, ни богатства несметного, женат, ребенок, но и с поводка не отпускает, надежду прикармливает. Запасной вариант. Запасная женщина на скамейке запасных. Если основная оплошает, не до-любит, не до-даст, можно до-брать. Полешки в костер кидает, чтобы тихонечко тлел. Но полешки все меньше и все реже. Не любит, пользует, и заставить его полюбить нельзя. Бессилие что душное и пожранное молью пальто, давит к земле. Только топором такие узлы рубить или бритвой резать. Его злые слова как удар обухом по голове очнись! Мое решение, как ампутация источенной души люби себя! Гони себя прочь! Встань со скамейки запасных, живи своей жизнью!
А как встать, если вложилась по полной. Сначала по копеечке, по рублику, по червончику, все больше, больше, вкладывалась в отношения словно в банк, надеясь на дивиденды, а банк так себе, ненадежный, но все равно верила в лучшее, а вдруг повезет? А вдруг подфартит? И будет тебе счастье. Подожди немного, потерпи, свети и согревай его, не себя! Тебе самой много не надо, отдавай все ему, любимому идолищу. Воздастся!
Так просто и ясно, если смотришь с берега Моря, где все наоборот: чёрные чайки и белые вороны. И когда ты все помнишь и понимаешь.
В соседней палате лежит поломанная девочка Оля, ей тринадцать. Говорят, она прыгнула с крыши. Зачем???
Злейшие слова, стократ страшнее «моих» привели ее туда.
Я иногда подхожу к ней, пытаюсь заглянуть в глаза, но Оля прикрывает веки, стоит мне приблизиться. Делает вид, что спит. Не хочет общаться. Она даже с мамой не разговаривает, та сидит у кровати дочки, держит ее за руку, плачет. А в ответ тишина. Мне удавалось перекинуться с девочкой только парой фраз, один раз подать воды и другой раз подложить утку. Упакованная в кокон бинтов гусеница. И какие метаморфозы происходят в этом коконе, неизвестно.
Другая девушка, имя не знаю, быстро идет на поправку, зажав мобильный между ухом и плечом, скачет на костылях как саранча. Она или разговаривает по телефону или строчит в чате с удивительной скоростью. К ней уже два раза приходил парень весь в коже, с мотоциклетным шлемом в руках, наверное, участник их бесшабашной стаи, бойфренд или просто друг, я так не поняла. Поцелуев не заметила. Увидев его в проеме двери, девушка тут же подхватывает костыли, они уходят в дальний конец коридора, возвращается она оттуда немного чудная, прячет глаза, отворачивается к стене и в течение пары часов забывает о мобильном. Возможно, этот парень приносит ей дурь. Ничего не понимаю в дури и оставляю свои догадки при себе.
Я часто стою около окна, откуда видна лишь стена высокого здания, это диагностический корпус. На балконе этого корпуса напротив нашей палаты курят врачи и медсестры. Один врач мне подмигнул вчера, но я отвернулась. Стыдно. Больше он не подмигивал, смотрел на меня как на чудного зверька. Может ему сказали, что я самоубийца?
Еще я вижу тропинку, по которой идут к приемному отделению. Вот и весь мой маленький, новорожденный мир. Не густо. У рыбки в банке чуть больше.
Надо вспоминать. Хотя очень не хочется. Решила писать сразу после завтрака: овсянка, бутерброд с сыром, невкусный кофе. Нянечка вместо него принесла мне кипятка и чайный пакетик. Правда, в ней есть что-то неземное. Сядет рядом, молчит, смотрит на меня, а внутри самоочистка запускается. Слезы льются рекой. Она салфетку из кармана достает, протягивает плачь на здоровье!
Сегодня я гуляла по коридору, и показалось, с переломанной девочкой что-то происходит, обычно она лежит с закрытыми глазами, а сейчас смотрит на входную дверь и взгляд встревоженный. Ее готовили к перевязке, рядом с ней на табурете сидела Серафима и тоже глядела в предбанник, на что-то или кого-то рядом со мной.
А там высокая черноволосая медсестра. Как я остановилась почти вплотную и не заметила? Татарка, а может казашка. Честно, я испугалась ее. Раскосый жадный взгляд и приоткрытые ярко накрашенные губы (у азиатов обычно правильная и красивая форма губ), так вот ее « правильный и красивый» рот выглядел отвратительно, он вытянулся, словно резиновый и втягивал больничный воздух.
Пригляделась, что за чертовщина?!
Белый халат мгновенно исчез из предбанника, а с ним и рот-присоска.
Поломанная девочка успокоилась и прикрыла глаза. «Все, я в коконе».
Кто это? спросила я Серафиму Петровну.
Нянечка взглянула на меня странно и метнулась за убежавшей медсестрой. А той медсестры уже и нет нигде.
Скорее всего, резиновый рот мне почудился.
Лечащий врач, Никита Калоевич, сказал меня выпишут на следующей неделе. Об этом докторе напишу отдельно, надо собраться с мыслями. Да и доктор ли это? На первый взгляд, голливудский красавец. Есть в нем что-то завораживающее меняющие цвет глаза. Я не шучу.
Утром, когда он заходит в палату, глаза у него веселые, ореховые с золотистым оттенком по краю радужки, а к вечеру темнеют, как и небо за окном, становятся черными, словно налитые соком смородиновые ягоды. Этому доктору надо в романтическом кино сниматься, а не гипс больным накладывать.
Моя соседка по палате в него тайно влюблена, смешно кокетничает. Вопросы задает о личной жизни, но доктор отшучивается. Когда он улыбается, то становится еще симпатичнее, более земным что ли.