Это была не совсем правда. Ну да, иногда я брал деньги у ей из сумочки, но только когда мне было нужно чуть чуть на что-нибудь важное отдать долг Роланду, если у меня торговля не шла, может, Макдоналдс после тренировки и за день возвращал в четыре пять раз больше, как только у нас с Роландом снова все хорошо. То есть я никогда не брал просто так лижь бы взять.
И я спросил Ноа:
Тебе-то они зачем?
Он пожал плечами.
Иногда мне чего-то хочется, понимаешь? ответил он. Те же шорты из специальной коллекции Квиксилвер. Да хотя бы банку колы купить, не спрашиваясь ни у кого.
Само собой я понимал о чем он.
Между прочим, продолжал он, я зарабатываю нам деньги, за людей, которые приходят за помощью. И имею право взять чуть-чуть из этих денег. В отличие от тебя.
Ни хрена ты уже не зарабатываешь, ответил я. И давно.
Ну-ну, сказал он, наверное, мне надо попробовать выйти на средний балл С[47], как у тебя, и так же делать уроки, да?
Мы стояли близко, он вынул руку из маминой сумки и попытался пройти мимо меня в нашу комнату. Но я уперся рукой ему в грудь.
Стоять, сказал я. Не нарывайся.
Отвали, сказал он, но взбесили меня не слова. Его глаза были громче рта, я видел то, что он думает обо мне с высока, как будто семья дерево и он знает кто из нас гниль.
И я его ударил. Со всей дури мой кулак, его нос. Он упал, я встал коленом ему на грудь и хотел ввалить еще. Но он закричал, вышла мама, кажеться из душа. Мы о ней совсем забыли. Завернутая в полотенце, темная гавайская кожа скольская, еще в мыле, длиные волосы въються и блестят, она пыталась удержать полотенце подмышками и одновременно оттащить меня от Ноа.
Чем больше мама дергала меня и орала чтобы я прекратил, тем больше ее руки говорили кто ее любимчик все эти годы так что я развернулся и ее тоже ударил. Сильно. В школе я дрался всего пару раз да и то классе в седьмом, так что даже ударить Ноа по настоящему для меня было не обычно, я раньше никогда так не делал. В нашей семье ни кто не разу ни кого не ударил так, как я тогда ударил маму. То есть когда я ее ударил когда почуствовал яркую искру кости ударившей в кожу, я понял то, что превращаюсь в какого то не знакомого урода.
Мама, конечно, крепкая. Выпрямилась, до щеки даже не дотронулась, спросила:
Что ты делаешь?
А я хотел ответить, исправляю ему, но тут мамино полотенце соскользнуло. Я не хотел, но все равно увидил растяжки, густые курчавые волосы у нее на лобке, а когда она наклонилась, ее сиськи обвисли как у козы. У меня живот крутило от стыда. Я по прежнему сидел на Ноа.
Слезь с меня, сказал он.
Ни за что, ответил я. Ты сам не знаешь, что делаешь.
Как и ты? спросил он.
В другой бы раз мама такая: ребята, вы мне даром не нужны, я найду где спрятать пару трупов и мы с вашим отцом наделаем новых детей, только теперь к счастью они все будут девочки. Сейчас она ничего подобного не сказала.
Я позволил Ноа меня спихнуть. Он направился в гараж но потом передумал, вышел из дома и хлопнул дверью. Сетка задрожала, скрипнули петли, затрещала рама.
Ладно, окей, сказал я под маминым пристальным взглядом. Ладно, окей, окей, окей, ладно, повторял я всю дорогу до своей комнаты.
* * *
Потом был вечер и следующее утро. У нас выездная игра, обычно в дни игр я начинал утро медленно, мечтал, что буду делать на площадке, типа: мяч у меня, я как на соревнованиях AND1 Микстейп[48] на полукруге штрафного, мои подошвы скрипят, другая команда пытаеться меня перехватить, против меня сразу двое, но я делаю чумовой кроссовер[49], чтобы они себе ноги сломали, шмыгаю как мангуст между двух долбаков, разворачиваюсь к кольцу и с фингер-ролла[50] забрасываю двухочковый, сетка свистит как воздушный поцелуй толпе, и толпа ревет мне в ответ.
Но не в этот раз. Никаких мечтаний. В этот раз я прятался дома, потом без завтрака на городском автобусе поехал в школу. Школа как школа, на уроках наверняка что то происходило, но с тем же успехом я мог стоять в ландромате, а вокруг меня, как тупые машины, тряслись и шумели учителя.
Вечером, когда наконец начался матч, я играл как вялый хер: пасы за пределы площадки, сквозняки[51] с трехочковой, на кроссовере ударил мяч коленом, потери потери потери[52]. Я не чуствовал прежней легкости. И никто из семьи не пришел на игру. Конечно игра была выезная и мама с папой порой работали в вечернюю смену, но мне почему то казалось то что они все специально не пришли.
Когда после матча команда ехала в Линкольн, я не мог сказать ни слова. В другое время я усадил бы Ник к себе на колени, пусть плюхнет задницу на мои ноги, пусть смеется как майна, сейчас же сидел один и думал снова и снова, у каждого может быть одна плохая игра. Смотрел на руки. И уже тогда понимал, что одним разом не обойдеться.
Дома были только мама и папа, сидели на диване. Я думал то, что увижу на мамином лице синяк который рос вчера вечером, но ее смуглое лицо не распухло. Папа поцеловал ее в ту самую щеку, встал, посмотрел на меня потом, потом, мы обсудим это потом и ушел, я слышал как открылся и закрылся холодильник. Как звякнула и зашипела бутылка пива. Как заскрипели под папиными ногами половицы в коридоре. Все это время мама смотрела на меня похоронными глазами.
Прости меня, сказал я маме.
Она пожала плечами.
Ты ударил как стюардесса, ответила она. Видала я драки и жестче, в Уолмарте в черную пятницу.
Я сам не знаю, почему это сделал, сказал я.
Я тебе не верю, сказала она. Все ты знаешь.
Она была права. Сколько лет этот удар был в моем сердце, и я знал то что она знает. Я все равно что себя ударил.
Он дурит, пояснил я. Я пытался ему исправить.
Пытался его исправить, поправила мама. Дин, ну правда. Говори, как тебя учили.
Да черт с ним, ответил я. Почему я просто не могу попросить у тебя прощения?
Потому что тебе не стыдно, сказала мама, мы стояли, смотрели друг на друга, пока я не перестал.
* * *
Потом в понедельник вечером матч с Сент-Кристофер, я забил три мяча за пятнадцать попыток и четыре кирпича[53] со штрафной. Все равно что беременый кит, как я обрабатывал мяч. Игра была домашняя но я не чуствовал себя дома потому что наша толпа молчала как на контрольной. Я пытался стряхнуть чуство будто меня побили и тошнит каждый раз как я думал о Ноа, о маме, о семье. Но ничего не получалось, оно прицепилось и преследовало меня по всей площадке.
Сент-Кристофер размазал нас по паркету, за пять минут до конца меня отправили на скамью запасных, на краю скамьи я бросил на голову полотенце, пусть будет темно, глухо и воняет. Перед тем как полотенце закрыло мои глаза я увидел двух скаутов[54] у трибун, они убрали камеры, ноутбуки и направились к выходу.
Может они приходили смотреть не меня.
* * *
После Сент-Кристофера я день отдыхал, сидел дома, смотрел спорт. Показывали десятку лучших матчей с мельницами[55] и мячами летящими в корзину поверх рук соперника, попаданиями с одного удара и крюками[56] справа которые отправляют соперника в нокаут, и на каждый такой бросок толпа реагировала криком, как когда то на мои.
Позади меня кто то вошел в комнату и на колени мне шлепнулся целлофановый пакет с моими косяками. Голос Ноа произнес:
Нашел у тебя в обувной коробке.
Я запрокинул голову, он стоял за диваном, так что я видел его кверх ногами, и я такой:
Ты теперь в моих вещах шаришься?
Надо было придумать что-то пооригинальнее обувной коробки. И вообще, сказал Ноа, я думал, ты завязал.
Я опустил голову и посмотрел на сладкую пакалоло[57] в папиросной бумаге.
Ты разве не должен сейчас лечить рак? спросил я. Писать шыдевры для укулеле?
Я думал, ты говорил, что бросил, повторил он.
Бросил, сказал я, и это была правда.
Если это называется бросил, то мои бздехи не пахнут.
Так оно и есть, судя по тому, как ты себя ведешь, сказал я. Задираешь нос, хотя сам в дерьме по уши. И наверняка в пакете не хватает, потому что ты спер.