И что же, говорю, вы там комнату имеете или собачью будку?
Нет, говорит, зачем комнату. Берите выше. У меня девять комнат, не считая, безусловно, людских, сараев, уборных и так далее.
Я говорю:
Может, врете? Что ж, говорю, вас не выселили в революцию, или это есть совхоз?
Нет, говорит, это есть мое родовое поместье, особняк. Да вы, говорит, приезжайте ко мне. Я иногда вечера устраиваю. Кругом у меня фонтаны брызжут. Симфонические оркестры вальсы играют.
Что же вы, говорю, я извиняюсь, арендатор будете или вы есть частное лицо?
Да, говорит, я частное лицо. Я, между прочим, помещик.
То есть, говорю, как вас, позвольте, понимать? Вы есть бывший помещик? То есть, говорю, пролетарская революция смела же вашу категорию. Я, говорю, извиняюсь, не могу чего-то разобраться в этом деле. У нас, говорю, социальная революция, социализм какие у нас могут быть помещики.
А вот, говорит, могут. Вот, говорит, я помещик. Я, говорит, сумел сохраниться через всю вашу революцию. И, говорит, я плевал на всех живу как бог. И нет мне дела до ваших социальных революций.
Я гляжу на него с изумлением и прямо не понимаю, что к чему.
Он говорит:
Да вы приезжайте увидите. Ну, хотите сейчас заедем ко мне. Очень, говорит, роскошную барскую жизнь встретите. Поедем. Увидите.
«Что, думаю, за черт. Поехать, что ли, поглядеть, как это он сохранился сквозь пролетарскую революцию? Или он брешет».
Тем более вижу седоватый мужчина смеется. Все хохочет: «хе-е» и «хе-е».
Только я хотел сделать ему замечание за неуместный смех, а усатый, который раньше нарезал яблоко, отложил перочинный нож на столик, дожрал остатки и говорит мне довольно громко:
Да вы с ним перестаньте разговор поддерживать. Это психические. Не видите, что ли?
Тут я поглядел на всю честную компанию и вижу батюшки мои! Да ведь это действительно ненормальные едут со сторожем. И который длинноволосый ненормальный. И который все время хохочет. И безрукий тоже. На нем просто смирительная рубашка надета руки скручены. И сразу не разобрать, что он с руками. Одним словом, едут ненормальные. А этот усатый ихний сторож. Он их перевозит.
Гляжу я на них с беспокойством и нервничаю еще, думаю, черт их побери, задушат, раз они психические и не отвечают за свои поступки.
Только вдруг вижу один ненормальный, с черной бородой, мой сосед, поглядел своим хитрым глазом на перочинный ножик и вдруг осторожно берет его в руку.
Тут у меня сердце екнуло и мороз по коже прошел. В одну секунду я вскочил, навалился на бородатого и начал у него ножик отбирать.
А он отчаянное сопротивление мне оказывает. И прямо меня норовит укусить своими бешеными зубами.
Только вдруг усатый сторож меня назад оттягивает. Говорит:
Чего вы на них-то навалились, как вам, право, не совестно. Это ихний ножик. Это не психический пассажир. Вот эти трое да, мои психические. А этот пассажир просто едет, как и вы. Мы у них ножик одалживали попросили. Это ихний ножик. Как вам не совестно!
Которого я подмял, говорит:
Я же им ножик давал, они же на меня и накидываются. Душат за горло. Благодарю спасибо. Какие странные поступки с ихней стороны. Да, может, это тоже психический. Тогда, если вы сторож, вы за ним получше глядите. Эвон, накидывается душит за горло.
Сторож говорит:
А может, и он тоже психический. Пес его разберет. Только он не с моей партии. Чего я за ним буду зря глядеть. Нечего мне указывать. Я своих знаю.
Я говорю задушенному:
Я извиняюсь, я думал вы тоже ненормальный.
Вы, говорит, думали. Думают индейские петухи Чуть, сволочь, не задушил за горло. Разве не видите, что ли, ихний безумный взгляд и мой натуральный.
Нет, говорю, не вижу. Напротив, говорю, у вас тоже в глазах какая-то муть, и борода тычком растет, как у ненормального.
Один психический этот самый помещик говорит:
А вы дерните его за бороду вот он и перестанет ненормальности говорить.
Бородатый хотел закричать караул, но тут мы приехали на станцию Игрень, и наши психические со своим проводником вышли.
И вышли они в довольно строгом порядке. Только что безрукого пришлось слегка подталкивать.
А после кондуктор нам сказал, что на этой станции Игрень как раз имеется дом для душевнобольных, куда довольно часто возят таких психических. И что, как же их еще возить? Не в собачьей теплушке же. Обижаться нечего.
Да я, собственно, и не обижаюсь. Глупо, конечно, произошло, что разговорился, как дурак, но ничего! А вот которого я подмял, тот действительно обиделся. Он долго глядел на меня хмуро и с испугом следил за моими движениями. А после, не ожидая от меня ничего хорошего, перешел с вещами в другое отделение.
Пожалуйста.
1930
Слабая тара
Нынче взяток не берут. Это раньше шагу нельзя было шагнуть без того, чтобы не дать или не взять.
А нынче характер у людей сильно изменился к лучшему.
Взяток, действительно, не берут.
Давеча мы отправляли с товарной станции груз.
У нас тетка от гриппа померла и в духовном завещании велела отправить ейные там простыни и прочие мещанские вещицы в провинцию, к родственникам со стороны жены.
Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе Рафаэля.
Будка для приема груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы. Весовщик за ними. Весовщик, такой в высшей степени благородный служащий, быстро говорит цифры, записывает, прикладывает гирьки, клеит ярлыки и дает разъяснения.
Только и слышен его симпатичный голос:
Сорок. Сто двадцать. Пятьдесят. Сымайте. Берите. Отойдите Не станови сюда, балда, станови на эту сторону.
Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж требовательный законник. Очень уж он соблюдает интересы граждан и государства. Ну, не каждому, но через два-три человека он обязательно отказывает груз принимать. Чуть расхлябанная тара он ее не берет. Хотя видать, что сочувствует.
Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
Весовщик говорит:
Заместо страданий укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с гвоздями. Пущай он вам укрепит. Пущай сюда пару гвоздей вобьет и пущай проволокой подтянет. И тогда подходите без очереди я приму.
Действительно верно: стоит человек за будкой. В руках у него гвозди и молоток. Он работает в поте лица и укрепляет желающим слабую тару. И которым отказали, те смотрят на него с мольбой и предлагают ему свою дружбу и деньги за это самое.
Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий. У него, видать, трахома на глазах. Вот он надел очки, чтоб его было хуже видать. А может быть, он служит на оптическом заводе, и там даром раздают очки.
Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.
Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает духом. А перед тем как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки. Который в очках кричит:
Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, говорит, не свои ящики отправляю. Я, говорит, отправляю государственные ящики с оптического завода. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!
Весовщик говорит:
А я почем знаю? И при этом делает рукой в сторону.
Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он вспыхивает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями. И хочет их подать весовщику.
Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег.
Он кричит:
Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобыла, взятку дать?!