Его рассуждения были наполнены здравым смыслом, а уверенность в себе являлась одной из составляющих нашего фарта.
Ладно, готово, сварилась, сказал Пётр, сняв пробу с ушицы. Жирная, наваристая получилась. Да спиртяги давай по чуть-чуть тяпнем. Для дополнительного согрева и чтобы и дальше всё у нас было на «отл».
Выпили граммов по двадцать спирта и принялись за еду.
А мне нравится эта работа, по душе как-то она, сказал я, черпая ложкой вкусный горячий бульон.
Какая? спросил Пётр, не отрываясь от еды. Поиски золота?
Она самая. Была бы возможность, так и жил бы в тайге, добывал золотишко и сдавал государству или ещё кому. А на вырученное покупал всё необходимое. И чтобы поменьше контактов с людьми, а только наедине с природой; по мне, это благодать, да и только, и лучше ничего не придумаешь и не надо!
Гм, лучше Тебя можно понять: шесть лет армейского ярма в стороне от обычной гражданской жизни и столько же на зоне не шутка, поневоле будешь сторониться всех и вся. Очерствел ты душой, Валёк, одичал, вот и тянет тебя к бирючеству.
Не знаю, может, и так. Я иной раз думаю, за что мне счастье такое лагерное выпало? Уж не наказание ли это за войну в Сирии, за участие в ней? Война-то чужая была пусть бы сирийцы и разбирались между собой, и нечего мне было влезать к ним. Имел полное право отказаться, а нет, согласился, денежек зашибить хотел там ведь прилично платили, в России большинству такие заработки и не снились. Чтобы потом с этими деньжатами на гражданке получше устроиться. Вот и устроился!
Ничего не ответил Пётр на мои рассуждения, наверное, был занят своими думами.
На второй день нашего пребывания у Карвы, часа в три пополудни, пошёл затяжной дождь, довольно сильный, и мы до ночи сидели в палатке, поставленной под елью, пили горячий чай, восполняя убыль тепла, отнятого рекой, и вели всяческие разговоры про жизнь.
Карузо, вот ты был в Сирии! сказал Пётр, между прочим. Что тебе больше всего запомнилось в этой стране?
Мне лично?
Да, именно тебе.
Больше всего запомнились два «ж»: жара и жестокость воюющих сторон по отношению к противнику.
Ты имеешь в виду боевиков?
Сипай, все там были хороши и в жестокости, и даже в зверствах никто ни в чём не уступал друг другу. Гражданская война это такая штука, она особенно всех озлобляет и заставляет видеть в противнике изменника, подлежащего уничтожению.
Ну а тюрьмы там есть?
Где же их нет? Без них нельзя, какая бы ни была страна, она без таких заведений и месяца не продержится; надо же куда-то девать всякого рода уголовников: убийц, грабителей, мошенников. В Сирии тюрем предостаточно.
А тюремщики, Карузо, они такие же, как у нас, или другие по отношению к заключённым?
Разница с нашими есть, конечно, и заметная.
И в чём она состоит?
Как бы сказать получше Представь себе различие между лютой стужей и испепеляющим пеклом. Представил? Что хлеще и быстрее угробит человека? Вот, примерно, такой же контраст между их тюремщиками и нашими.
Пётр помолчал немного, обдумывая, видимо, мои слова, а потом сказал:
Интересно, Карузо, как бы ты относился к зэкам, будучи тюремным надзирателем?
Не стал бы я им ни за что, даже если бы меня приневоливали к этому.
Но под угрозой смерти стал бы?
Да, Сипай, если только при таком условии: под угрозой смерти.
Так вот я и спрашиваю, как бы ты вёл себя, будучи тюрьманом в том же «Полярном медведе»?
Дождь продолжал лить с прежней силой, а в палатке под елью, возле крохотного костерка было сухо, тепло и улежно, и мы чувствовали себя почти счастливыми.
Я добавил себе в кружку чаю, отпил глоток, затем другой и сказал:
Моё поведение свелось бы к тому, что устроил бы тебе побег.
Только мне?
И тебе подобным осуждённым безвинно. И Филиппу Никитичу Татаринову заодно.
Татарину, лагерному смотрящему?
Да, ему. Справедливый человек на редкость, хоть и мафиози. И сам я вместе с вами рванул бы в бега. И Жилу Михаила Болумеева взял бы с собой.
Пётр вытаращил глаза, глядя на меня.
И Жилу, этого урку конченого!
Его. Он же правая рука Никитича; тот без Болумеева с места не тронулся бы.
Ты серьёзно всё о таком устроительстве побега, фактически массового?
Более чем, как на духу говорю. Всю свою службу тюрьманом, как ты сказал, посвятил бы этому.
В своё время я немало начитался книжных рассказов о золотоискателях и случаях их ограбления и даже убийства разными бродягами и бандитами. Поэтому я постоянно был настороже и каждое утро и вечером тоже, перед сном с пистолетом наготове обходил окрестности нашей стоянки по обе стороны Нерямы. На случай появления непрошеных гостей.
Однако ничего представлявшего опасность не обнаруживал, никаких подозрительных следов, кроме звериных. Всё же глухое это место было возле Карвы, в сотнях километров до ближайшего жилья, и вероятность столкновения с кем-либо из людей была ничтожной.
На Неряме мы пробыли трое суток. Отдохнули душевно и физически, оценили в спокойной обстановке все плюсы и минусы своего положения беглецов и тронулись дальше в общем направлении на юг поднаторевшие уже в длительном путешествии и готовые к преодолению новых трудностей.
В наших рюкзаках было не меньше четырёх килограммов золотой руды, по примерно равной части у каждого. С таким количеством драгметалла мы чувствовали себя настоящими богачами, и нам грезились картины успешной обеспеченной жизни в свободном человеческом сообществе, далёком от тюремных камер и издевательств надзирателей.
Шли многими часами без остановок, подобно верблюдам в пустыне, чтобы не выбиваться из ритма и проходить максимально большие расстояния; доводилось мне вояжировать с караванами этих горбатых животных на Ближнем Востоке, преодолевая десятки километров.
Глава третья
На краю
На шестнадцатые сутки узкая звериная тропа вывела нас к обрыву с хорошо видными срезами горных пород и пригодным для спуска откосом между кручевыми выступами.
У основания обрыва, метрах в ста ниже, бежала, омывая пороги, неглубокая быстрая речка; шум её долетал до верха, на который мы вышли. За речкой тянулась ровная пойма полуторакилометровой ширины, а за ней, поднимаясь на взгорья, опять синел лес.
Взгляд с края обрыва в низинный простор вызывал ощущение полёта. Такое уже происходило со мной. В далёком военном прошлом.
Минувшее всплыло в сознании так, словно я снова оказался в нём. Даже обжигающий южный воздух и сладкие запахи трав как бы почувствовались те же. И знойное выцветшее небо увиделось над головой.
Нас было пятеро спецназовцев, оставшихся без связи с основными силами, а по пятам за нами шёл отряд Саида Ахмета, один из самых боеспособных со стороны противника. Мы тогда двигались лесом тоже с севера на юг; справа, довольно далеко от лесного пояса, простиралось Средиземное море, а слева пустынная песчаная местность, перемежаемая редкими куртинами трав.
И вот перед нами открылась широкая панорама с обрывом, неглубокой бурливой речкой у его основания и поймой с продолжением синего леса за ней. И годная для спуска осыпь песка и камня между крутизной.
Сколько лет прошло с той поры! И опять чуть ли не тот же самый вид, раскинувшийся внизу.
Давай устроим привал, сказал Пётр, вставая сбоку, в двух шагах. Сил нет больше идти.
Он тяжело вздохнул. Измотался дружочек миленький, утопался за день, вон какое у него усохшее, измождённое лицо. И у меня ноги уже не чуялись, хотя я намного выносливей. Но всё равно останавливаться было нельзя.
Нет, Петя, только не здесь. Это место совсем никудышное. Скажи, куда бежать, если погоня настигнет? Только вперёд, через речку и дальше по пойме, так ведь? А в пойме мы будем, как на тарелочке, и с нами сделают, что захотят. Лучше остановимся в том лесу дальше; видишь, где ручей из него выбегает! Вот там за первыми деревьями и