В этой же книге Кант говорил об антиномиях, иначе говоря, противоречиях практического разума. Дело в том, что добро нельзя понимать чувственно, потому что тогда добром будет, например, украсть у другого кошелек и наслаждаться приобретенным то есть добро относится не к феноменам, а к ноуменам, по-русски умопостигаемому. Но умопостигаемое всегда создает противоречия: например, добро по идее может быть только безусловным добром, иначе оно зависимо от обстоятельств и может нас подвести, но ничего безусловного в социальном мире, мире обстоятельств и нюансов, где за поступками чаще всего стоит банальный эгоизм, не бывает. Как преодолеть эту антиномию? Кант говорит, что в некотором смысле только после смерти безусловность добра подтверждается столь же безусловным бессмертием души, неотменимостью уже сбывшегося бытия, или хотя бы бессмертием наших поступков. Конечно, на опыте мы не можем убедиться в бессмертии души или поверить в это, но зная о бессмертных поступках, о героизме, мы убеждаемся и в этом бессмертии нашей личности, какой-то доли нашего сознания.
Если вторая Критика посвящена этике, то третья эстетике, учению об условиях, при которых мы нечто оцениваем как прекрасное или вообще значительное. Кант рассуждает так: для того, чтобы мы свободно и ответственно оценили нечто как прекрасное, мы должны знать, что существуем мы, кто оценивает нечто как прекрасное, кто оказались в той ситуации, когда мы можем видеть прекрасное. Таким образом, суждение это прежде всего рефлексия, размышление над тем, кто мы такие, что мы в том числе увидели в мире что-то прекрасное. Поэтому восприятие красоты Кант называет незаинтересованным созерцанием глядя на прекрасную вещь, мы меньше всего думаем, как ее использовать, и поэтому сразу же обращаемся от свойств предмета к самому действию нашей рефлексии. Например, влюбившись, мы не столько думаем о будущей семейной жизни, сколько не спим целую ночь, мечтаем, смотрим на луну и слушаем соловьев: оказываемся в ситуации рефлективной чувственности и рефлективного понимания ситуации, а не привычного нам планирования. Понятие долга здесь уже не работает здесь есть другое понятие, о собственных автономных свойствах прекрасного предмета: например, если он нам откликнулся, скажем, предмет любви показал собственное благорасположение к нам, восхитился нами, то прекрасное становится возвышенным, иначе говоря, сразу производящим некоторый сюжет. Но мы видим, что во всех трех Критиках в центре стоят не предметы окружающего мира, а понятия, и приключения этих понятий Кант и исследует, примерно как сейчас знатоки романов и сериалов исследуют стандартные сюжетные ходы и потому разбираются, какими будут сериалы в новом сезоне и какие там сюжетные ходы будут применены.
Хотя Кант и вел жизнь отшельника и при жизни был известен в основном только специалистам, он хотел увидеть торжество своей философии одно время ему показалось, что революция во Франции и реализует его идеал свободы, но он вскоре разочаровался в политике как слишком суетливой и эгоистичной. Под конец жизни он сделался знаменитостью, но своеобразной о нем знали все, кто интересовались судьбами современных естественных наук и политической теории, но его Критики находили путь к читателю постепенно слишком необычной была постановка многих вопросов. Только после его смерти, в эпоху наполеоновских войн, вдруг оказалось, что привычный мир может стать совсем другим, все старые институты могут уступить место новым, и Кант из провинциального эксцентричного гения, как на него смотрели многие при жизни, превратился во всемирно известного философа, каждая строка которого заслуживает изучения. Оказалось, что для опытов с электричеством, развития телеграфа, реформы армии и суда, планирования деловых операций и многого другого нужна философия Канта причем не его простых работ по частным вопросам, а самых масштабных Критик. Эти книги открыли человечеству, что возможен другой мир, возможен неотменимый технический прогресс, возможна новая дипломатия, новые системы права и политики, бережное отношение к природе и многое другое например, развитие бюрократии в XIX веке и менеджмента в ХХ веке во многом подпитывалось учением Канта об императивах долга. Но Кант это и мыслитель для каждого из нас, когда мы смотрим, как под неизменным звездным небом мир меняется и хотим сами его изменить к лучшему.
Александр Марков, профессор РГГУ
Критика чистого разума
Предисловие к первому изданию
На долю человеческого разума в одном из видов его познания выпала странная судьба: его осаждают вопросы, от которых он не может уклониться, так как они навязаны ему его собственной природой, но в то же время он не может ответить на них, так как они превосходят возможности человеческого разума.
Это может напомнить известную цитату из Аристотеля: «Все люди от природы стремятся к знанию».
В такое затруднение разум попадает не по своей вине. Он начинает с основоположений, применение которых в опыте неизбежно и в то же время в достаточной мере подтверждается опытом. Опираясь на них, он поднимается (как этого требует и его природа) все выше, к условиям более отдаленным. Но так как он замечает, что на этом пути его дело должно всегда оставаться незавершенным, потому что вопросы никогда не прекращаются, то он вынужден прибегнуть к основоположениям, которые выходят за пределы всякого возможного опыта и тем не менее кажутся столь несомненными, что даже обыденный человеческий разум соглашается с ними. Однако вследствие этого разум погружается во мрак и впадает в противоречия, которые, правда, могут привести его к заключению, что где-то в основе лежат скрытые ошибки, но обнаружить их он не в состоянии, так как основоположения, которыми он пользуется, выходят за пределы всякого опыта и в силу этого не признают уже критерия опыта. Арена этих бесконечных споров называется метафизикой.
Под метафизикой изначально подразумевался корпус работ Аристотеля, которые не вошли в «Физику». Приставка «мета» означает «после», то есть после физики. Позднее (преимущественно в Новое время) под метафизикой подразумевали бесплодное знание, оторванное от опыта. Справедливости ради нужно отметить, что тогда, в Новое время, отличали метафизику и философию; вторая занимала крайне важную и почетную позицию.
Было время, когда метафизика называлась царицей всех наук, и если принимать желание за действительность, то она, конечно, заслуживала этого почетного названия ввиду большого значения своего предмета. В наш век, однако, вошло в моду выражать к ней полное презрение, и эта матрона, отвергаемая и покинутая, жалуется подобно Гекубе: modo maxima rerum, tot generis natisque potens nunc trahor exul, inops (Ovid., Metam.)[1].
Вначале, в эпоху догматиков, господство метафизики было деспотическим. Но так как законодательство носило еще следы древнего варварства, то из-за внутренних войн господство метафизики постепенно выродилось в полную анархию, и скептики своего рода кочевники, презирающие всякое постоянное возделывание почвы, время от времени разрушали гражданское единство. К счастью, однако, их было мало, и они поэтому не могли мешать догматикам вновь и вновь приниматься за работу, хотя и без всякого согласованного плана. Правда, в Новое время был момент, когда казалось, что всем этим спорам должен был быть положен конец некоторого рода физиологией человеческого рассудка ([разработанной] знаменитым Локком) и что правомерность указанных притязаний метафизики вполне установлена. Однако оказалось, что хотя происхождение этой претенциозной царицы выводилось из низших сфер простого опыта и тем самым должно было бы с полным правом вызывать сомнение относительно ее притязаний, все же, поскольку эта генеалогия в действительности приписывалась ей ошибочно, она не отказывалась от своих притязаний, благодаря чему все вновь впадало в обветшалый, изъеденный червями догматизм; поэтому метафизика опять стала предметом презрения, от которого хотели избавить науку.