Введенный в зал совета двумя гигантами стражами, будто конвоем, Борун проследовал на место оратора, пред очи Высших. Они сидели неподвижно – не люди, а символы высшей власти. Тяжело, осязаемо капало время, пока он, суетясь, сражался с непокорными застежками туфель. Нобили невозмутимо ждали, когда он разуется и встанет босыми ступнями на белоснежный песок в знак чистоты своих помыслов и праведности речей. И все это – терпеливая снисходительность, собственная приниженная поза, затемненные трибуны, возносящие над ним членов Совета, – казалось, нарочно было придумано, чтобы унизить и смутить его. Песок впился в кожу тысячами злых иголочек, стоять на нем было мучительно. Борун едва сдерживался, чтобы не переминаться, не почесывать о лодыжки зудящие стопы. Неудивительно, что голос его, когда он сумел заговорить, прозвучал жалко и просительно. Кто угодно растерял бы величие в подобных обстоятельствах!
Главное, однако, было не в голосе или фигуре Боруна, а в словах, которые он произносил. Только это имело значение. И Борун сумел сказать все правильно. Не зря дед заставил его задолбить нужные слова наизусть, не зря он сам раз за разом повторял их на разные лады перед зеркальными стенами. Он не сбился, не запутался.
Они услышали его срывающийся голос.
И услышанное их потрясло. В зале повисла невыносимая, мешающая вдохнуть тишина. И одна из фигур-статуй – прямо напротив Боруна, отчего он все время смотрел на нее, не различая ничего, кроме темного силуэта и бледного пятна на месте лица, – без сил стянула с головы глубокий капюшон мантии. Из-под черной материи полыхнули, будто языки пламени, вырвавшиеся на волю рыжие локоны. Борун увидел женское лицо, молодое и прекрасное. Юная женщина-маг смотрела на него с гневом и ужасом. Соседняя фигура шевельнулась, протянула было руку к женщине в жесте ободрения и поддержки – но рука упала, словно ее обладатель разом лишился и сил, и воли. До Боруна дошло, что он победил.
Дальнейшее казалось необязательным. Боруна сопроводили к неудобному деревянному стулу, отдельно стоящему у подножия возвышения. (Снова возня с обувью и собственное сопение в мертвящей тишине.) Призвали из числа собравшихся верховного хранителя законов – тучного, осанистого вельможу, из-за чего лишь сильнее бросались в глаза его растерянность и беспомощность. Окончание его речи потонуло в шуме и выкриках. Слишком многие не совладали с собой, не сумели сохранить маску церемонной невозмутимости. Несколько голосов зазвучали разом, силясь перекричать друг друга. Борун не слушал. Квадрат песка, где он только что стоял, притянул к себе его взгляд. На мерцающей поверхности остались следы его ног – маленькие, одинокие. Они мелели, плавились, текли и мало-помалу исчезли, затопленные песчинками, поднимающимися, казалось, из недр земли, из ее чистого и холодного ядра, где нет ни людей, ни страстей человеческих. Жалобно, просяще екнуло сердце.
Тогда на песок ступил некто, словно высеченный из цельного куска темного камня. Из каменных складок показалась рука. Худая рука, слабым старческим движением сронившая на плечи капюшон. Борун увидел старика с отрешенным лицом и взглядом, затуманенным печалью, на которого, хотя тот и спустился с возвышения, по-прежнему принужден был смотреть снизу вверх со своего жесткого стула-насеста. Борода, негустая и не особенно ухоженная, по старинке отпущена едва не до пояса, легкие, выбеленные сединой пряди лежат по узким плечам. Ничто в старике не поражало величием и не дышало силой. В нем было достоинство, одно только спокойное, возвышенное достоинство, которого не истребить никакой властью, никакими потерями, которое и в смерть уходит, не расплескав ни капли своей драгоценной сущности. Борун сразу понял, что это Тринадцатый, главное лицо в Совете. Маг был растерян и даже не пытался это скрыть. Видно, не умел и вовсе не знал, что это за штука такая – казаться лучше, чем ты есть.