И без ложной скромности мог сказать, что превзошел самое себя. Дед ограничился ролью вдохновителя, деляга Кром взял на себя исполнение, но все меры по продвижению в народе своей персоны разработал сам Борун. И идея привлечь к делу голых танцовщиц из собственных таверн была, при всей своей эффективности, лишь самой очевидной и примитивной из них. Наскоро срифмованные славословия в адрес Боруна стали гвоздем полуночной программы во всех его питейных заведениях. На зажигательный мотивчик бесстыдницы делились с пьющей братией своими пылкими чувствами к «господину Боруну, всеми любимому» и что-то там, тра-та-та, «судьбою хранимому». Суть же номера заключалась в высоком выбрасывании ног, на которых выше колен ничего уже не было, но, чтобы эту самую суть увидеть, от зрителей требовалось подпевать. Чем громче, тем лучше. Самому голосистому – призовая бутылка! Очень скоро слова нового гимна столицы знали все.
Бескрылый торгаш вроде Крома этим бы и ограничился. В самом деле, правом свершить Избрание обладали лишь взрослые мужчины, а что может быть лучшей приманкой для таких избирателей, чем дармовая выпивка и задранные юбки потаскух? Но Борун глядел дальше. У мужчин дети и жены, и последних ничуть не радовали Боруновы нововведения. А злить их ни в коем случае не следовало. Только кажется, будто баба лишена права голоса. Это она голосовать не может, а вот дома, в обеденном зале да в спальне, очень даже при голосе – иных, почитай, через улицу слышно. И не все ведь дуры. Те, что поумней, не станут за супругом со скалкой гоняться, а мирно-любезно подкатятся ему под бочок, с лаской, с умильным словцом. Мужик – особенно из питейных завсегдатаев – скотина слабая, податливая. Кто под хвостом чешет, за тем и идет.
Атаку на женщин повел по всем правилам войны, через самую уязвимую позицию – детей. Для этого пришлось создать, ни много ни мало, новую отрасль – массовое изготовление детских игрушек. Открыть мастерские, сманить умельцев, вытравить из них вековую привычку к штучной работе. Денег на это ушло – прорва! Но Борун не жалел о деньгах. Давно схороненная младенческая его обида на детей и недоступный мир их волшебных игр, обида одинокого барчука, запертого в зале с мертвым дорогим хламом, вдруг вызрела и лопнула, будто застарелый гнойник. Он заваливал нынешних детей одинаковыми роскошными игрушками – и мстил тем, давнишним, голопятым свидетелям его бессилия и позора. Это их отпрыски теперь забывали слова извечных детских заклинаний, брезгливо отворачивались от светлячков и жалких бумажных бабочек. Боруновы куклы не умели играть с детьми. Они могли лишь совершать строго определенные действия, произносить тщательно отобранные фразы. У них были одинаковые лица, движения, голоса. Главным в этом пантеоне деревянных божков был «Борун-король» – самая большая и роскошная кукла с лицом, отдаленно напоминающим его собственное, но куда более благородным и значительным. Настоящим королевским лицом. И чем далее Борун смотрел на черты куклы-двойника, тем больше видел в них сходства с собственной персоной. Так и должно было быть. Все эти дети – осчастливленные обкраденные дети, – играя в него, любили своего «Боруна-короля», и мощь их бескорыстной любви гнула реальность, скручивала ее в бивень единорога, перекраивала по лекалу, отформованному Боруновой мечтой. Он действительно становился королем, переплавлялся в благородного наследника древнего трона. Он просто не был еще коронован.
И тайком потребовал у Крома изготовить для него копию королевского венца, чтобы, запершись в гардеробной среди бесценных, от пола до потолка, пластин отполированного зеркального камня, привыкать к новому себе.
А книги! Детские книги, которые он дарил! О, эти роскошные тома, одинаковые, будто отпечатки одной ладони! В столице шептались, что Борун истратил на них целое состояние.