Она была выше их, вот они и оставались где-то внизу, где кипели страсти, болели головы у несобранных людей и жадный быт высасывал из душ возвышенные устремления. А ведь бабушка часто наведывалась туда , на другую сторону. Что она там делала, если не деньги? Неужели просто глазела? Дышала другим воздухом, носила другое платье? Может, бабушке довольно было временами убегать в ожившую сказку, впервые задумалась Алёна. И застыла посреди хаоса сборов. Ей самой чужой мир не казался сказкой. Слишком рано она перевела отношения с ним в деловую плоскость. Это была захватывающая, можно сказать экстремальная, но при строгом расчете не слишком опасная работа, отличная альтернатива восьмичасовому сидению в офисе. Бабушка отлично воспитала свою осиротевшую внучку. Научила рассудочно рисковать, чуять броды, избегать всего обременительного, от денег до чувств, и четко отделять реальность от сказки. От той самой сказки, в которую с бескорыстным упоением, как птица, улетала сама.
Почему, бабушка? Почему ты так туго запеленала меня в шелковый кокон своей любви? Мама – она была совсем другая, легкая, светлая, непрактичная... И как же рано она ушла! Для внучки ты хотела иной судьбы, хотела долгой и безопасной, пусть даже скучной, жизни.
Алёна сильно, до искорок в глазах, зажмурилась. Поплевала через плечо. И продолжила суетливые сборы. Времени оплетать голову косами уже не осталось. Подходя к месту, не забыть распустить волосы, внушала она себе. Распущенные волосы – это смело. Только богатые, а значит, праздные женщины ходят распустехами. Даже шлюхи, хоть и не слишком изнуряются, все же собирают гривы в «хвост», демонстрируя: и мы не бездельницы, в гильдии состоим, подати платим. Опять же можно показать шейку и ушки, предлагая состоятельному кавалеру обременить то и другое камушками побогаче. Так что своевременно избавиться от «хвостика» – жизненная необходимость, потому как отказ пойти с клиентом, который не пьяный вусмерть, не больной и при деньгах, – должностное преступление.
Ох, сложно живут люди, путано. Столько всего упомнить надо, столько мелочей учесть. Алёна, когда в первый раз на другую сторону сунулась, совсем ничего не знала. Заявилась, как была: в джинсах в обтяжку, в темных очках, со стильным пучком над шеей. Повезло ей тогда невероятно. Из-под арки моста она угодила прямиком в громадный балаган странствующего цирка. А там, известное дело, каких только чудес не увидишь. И сестрички сиамские близнецы (обе усатые, грудастые, плечи бугрятся мышцами, ужас!), и танцорки бесстыжие в юбках, едва прикрывающих колено, и тварь какая-то мелкая вроде суслика, но с парой недоразвитых крылышек, в должности оракула. Алёна юркнула в дальний полутемный угол, присела, стараясь поменьше бросаться в глаза.
– Маманя, глянь, отшельница какая чудная! – пискнул детский голосок.
Чад от факелов ел глаза даже под очками. Алёна сморгнула и затравленно глянула на необъятную матрону. Та взирала на нее сверху вниз с суеверным ужасом.
– То не отшельница! – зашипела она, дергая ребенка за руку. – Гляди, вместо очей – озера смолы подземной. Головы не покрывает, платье носит не мужеское, не женское.
– Ой, это же...
Девчушка прикрыла рот замурзанной ладошкой. Алёна глянула в ее круглые, наполняющиеся восторгом глаза и замотала было головой: мол, не кричи, не надо! Но та завизжала на весь балаган:
– Верь-не-верь, тут Верь-не-верь!
Миг – и ее обступили с десяток баб и детишек. Пока остальные пыхтели и перетаптывались, девочка-подросток, самая бойкая, выступила вперед:
– Эй, Верь-не-верь, поворожи, судьбу предскажи, а неправды не скажи!
Протараторила, как заклинание, и ждет, поглядывая с показной дерзостью.