Алеф! взвизгнул Пеллонхорк.
Я остановился и увидел, что его палка внезапно провалилась в бугор, и Пеллонхорк, потеряв равновесие, упал на муравейник. Потом, спотыкаясь и размахивая палкой, отшатнулся прочь. На его руку забрались муравьи, они кусали и жалили. Я бросился стряхивать их с него, и они переползли на меня. Боль была немедленной и ужасной, и я закричал. Не знаю, сколько времени мы скребли и колотили друг друга, но в конце концов с муравьями было покончено.
Пеллонхорк уселся и громко захохотал.
Над чем смеешься? спросил я.
Над тобой. Он передразнил мой крик.
Боль была адская, сказал я.
Его лицо утратило выражение. Он воткнул свою палку в землю.
Не адская, сказал Пеллонхорк тихо. Ты разве отца Благодатного не слушаешь? Не бывает такой боли, как в аду.
Может, и не бывает, но смеяться надо мной не надо. Мне было больно. Это не смешно.
А по-моему, смешно. Мне так кажется. И вообще, ты о боли ничего не знаешь.
А ты знаешь?
Он скрестил ноги, вытащил палку и уперся острием в ладонь, в мягкий ее центр, так что оно продавило кожу.
Посмотрим. Он покачал палку и стал на нее налегать, втянув голову в плечи. Давай узнаем о боли. Мне с тобой это сделать, Алеф, или с собой? С кем из нас?
В голосе его прорезалась глубинная угроза. Я отошел назад и сказал, пытаясь отшутиться:
Не дури.
Он немедленно вскочил, опрокинул меня и уткнул лицом в землю. Я пытался его оттолкнуть и подняться, но он выбил из-под меня локоть и вывернул мне правую руку, заломив ее так, что чуть не вырвал из сустава. Я закричал.
Заткнись, это ерунда. Он меня не отпустил, но уселся поровнее и поудобнее, удерживая мою руку в захвате. Вместе с болью я ощущал его спокойствие. Оно пугало. Разожми кулак, Алеф. Разожми, а то я тебе пальцы сломаю. Правда сломаю.
Он оседлал мои лопатки и прижимал мою руку к земле, уперев ботинок в локоть. Я едва дышал. Голова у меня была повернута вбок, так что я видел лишь свою левую руку, которая была вполне свободна, вот только делать ей я ничего не мог разве что царапать землю.
Разожми его, Алеф.
Я разжал. Не говоря ни слова. И почувствовал, как острая палка коснулась ладони, вызывая чесотку.
Ты или я, Алеф. Думаешь, ты знаешь что-то про боль? Тогда кому она достанется? Выбирай.
Пока я пытался глотнуть воздуха, чтобы заговорить, вес Пеллонхорка сместился, и он вжал палку мне в руку. Боль стала невыносимой сразу же. Я закричал:
Тебе. Тебе!
Он отпустил меня и вскочил. Я перекатился и принялся баюкать свою руку. Плечо у меня ломило. Пеллонхорк уселся, скрестив ноги, положил левую руку на землю, ладонью вверх, и снова уперся в ее мякоть палкой, как будто мы попросту стерли все, что происходило несколько секунд назад. Он был абсолютно спокоен. Просто посмотрел на меня и сказал:
Мне, наверное, одной рукой ее не проткнуть. Я подержу палку. А ты возьми камень и стучи по ней.
Это очень глупо, сказал я. Нет.
Меня трясло. Я не знал, что делать.
Тогда ты держи палку, а я найду камень и буду стучать. Ты ведь решил, помнишь? Или хочешь, чтобы я тебе руку проткнул?
Я замотал головой. У меня родилась мысль, и я немедленно ее выпалил:
И вообще, нам нельзя. Это богохульство. Так Господа распяли.
Я уже забыл, с чего все началось, как мы до этого дошли.
Пеллонхорк нахмурился и, помолчав, сказал:
Ты прав.
Он внимательно оглядел меня, как будто подозревал, что я пытаюсь его обмануть, и продолжил смотреть с каким-то уважением в глазах. Внезапно его лицо просветлело:
Да, воскликнул он, правильно!
А потом Пеллонхорк вскочил, ударил воздух кулаком и прокричал:
Прошло!
Я не мог его понять. Я не представлял себе, что именно прошло, но в голове у Пеллонхорка что-то явно изменилось. Нечто жуткое всплыло на поверхность и погрузилось обратно, и почему-то я чувствовал, что и то и другое случилось из-за меня.
Пойдем! крикнул Пеллонхорк.
Он уже снова был у муравейника и яростно орудовал палкой в дыре, которую выкопал. Я сидел, обняв колени, и наблюдал за ним. Он был полностью сосредоточен, словно бы ничего и не случилось. Может, и не случилось, подумал я. Но руку у меня жгло, а когда я сжимал и разжимал кулак, в линиях на ладони появлялись ниточки крови.
Он долбил и скреб долго, изо всех сил. Я к нему не присоединялся. Обычно нас хватало только на то, чтобы отломать с краю кусок в несколько сантиметров этого было достаточно, чтобы наружу показалась шипящая колонна муравьев. Мы выманивали их и, когда могли, приводили к ручью, перепрыгивали его и смотрели, как они бессмысленно топчутся у края воды. А потом отправлялись к отстойникам.
Эй, Алеф! Сюда!
Пеллонхорк пробился вглубь бугра на муравейнике и проделал в нем широкую дыру. Изнутри бугор был пуст, и в бурой полости лежала неподвижная маленькая птичка. Она была в идеальном состоянии. Крылья у нее были насыщенного красно-желтого цвета, клюв ярко-оранжевый, а глаза блестели на внезапном свету.
Откуда она тут взялась? спросил Пеллонхорк.
Муравьи всеядные. Может, они забрались в гнездо, утащили ее и замуровали здесь. Птица это необычно, но они могут одолеть мышарька размером с твой кулак.
Он уставился на меня.
Как они это делают?
Я часто поражался тому, сколького он не знает. А он не мог поверить, что я настолько же не разбираюсь во всем, что находится за пределами Геенны.
Муравьи-разведчики находят для колонии добычу, рассказал я. Если мышарек в норе, они вызывают армию жалящих муравьев, которые забираются друг на друга и закрывают проход своими телами. Потом они заползают внутрь, заполняют нору как бам-пена, сверху донизу, от стены до стены. Мышарек не может сбежать. Муравьи парализуют его жалами, тысячами жал, и приносят к муравейнику, где рабочие поднимают его по стене и замуровывают.
Но это птица. Она же могла улететь из гнезда.
Может, птенцов защищала.
Тупая птица. Он все не отрывал от нее взгляда, а потом сказал: Ладно, все равно она мертвая.
Не мертвая. Смотри.
Ее клюв был открыт, он едва заметно дрожал, и каждые несколько секунд во рту у нее скрывался муравей.
Пеллонхорк наклонился поближе.
Что они делают?
Кормят собой птицу. Она не может есть сама, поэтому они забираются к ней в желудок и там перевариваются.
Дураки. Зачем?
Когда они ее сюда принесли, ей внутрь отложили яйцо, глубоко под грудную клетку. Там будет расти и развиваться личинка новой королевы. Живая птица дает ей тепло, еду и защиту.
Как мать.
Я посмотрел на Пеллонхорка, не понимая, пошутил он или нет. Похоже, не пошутил.
Не совсем, сказал я. Склонился и поднес палку к голове птички. Ее блестящий глаз следил за острием. Голова мелко дрожала. Я сказал:
Личинка поедает птицу изнутри. Вырастая, она прогрызает для себя место. Сердце птицы еще бьется, а мозг функционирует. Ниже головы двигательных реакций нет, но сенсорные системы продолжают работать. Она все еще в этом мире.
Школьные уроки. Биология и теология. Пеллонхорк обучался на Геенне и тому и другому.
Она все чувствует и понимает, насколько птица вообще на это способна, сказал я ему. Отодвинулся и добавил: Ужасная смерть. Ты думаешь, ад хуже этого?
Пеллонхорк навис над птицей и прищурился.
Должен быть. Он ведь хуже всего, так? Отец Благодатный говорит: что бы ты ни увидел, что бы ты себе ни вообразил, Господь сделает ад в тысячу раз хуже этого. Так что лучше ничего не воображать, верно? Он взял свою палку и с силой воткнул в тело птицы, нанизав ее и выдернув из муравейника. Стряхнул парализованное создание на землю. Несколько муравьев, выпавших из муравейника, заторопились обратно, но Пеллонхорк втоптал их в грязь. Он встал на колени и взглянул на птицу поближе. Я знал, что он ее убьет. Его зачаровывали смерти мелких тварей.
Но он просто смотрел. Мне хотелось, чтобы он покончил с птичкой быстро. Обычно я чувствовал лишь облегчение, когда он заканчивал свои маленькие эксперименты. Мне было тяжело на них смотреть. В них не было системы, и я не понимал смысла. Я хотел, чтобы птица умерла. Ее крылья дрожали, хотя, возможно, их тревожил ветерок.