Извините, вновь начал я. И сообщил, что он может более не утруждать себя. Надо было видеть, как его лицо вспыхнуло, округлились от удивления и вылезли из орбит глаза, в которых, впрочем, я заметил и некий промельк разочарования, как будто моя столь быстрая капитуляция испортила ему возможность всласть поупражняться в построениях из уговоров, улещиваний и шантажа, которые он прилежно возводил, надоев мне своим витийством. А я вдруг возьми да и рубани сплеча хочу, мол, сделать чистосердечное признание.
Да ну? изумился он. Ты хочешь сказать, что
Помимо меня, Харк один остался. Говорят, у него тяжелые раны. Мы с ним росли вместе. Я не хочу, чтобы его мучили. Вы должны понять, сэр. Но это еще не
Вот и чудненько, перебил меня Грей, вот это правильное решение, Нат, умное! Я знал, что рано или поздно ты к этому придешь.
Еще кое-что, мистер Грей, заговорил я медленно, взвешивая каждое слово. Вчера вечером, когда меня еще только-только перевели сюда из Кроскизов, сижу это я в темноте цепи на мне все эти и пытаюсь уснуть. Уснуть все не получалось, и мне вроде как явился в видении Господь. Сначала я не понимал, что это Господь, потому что давно уже думал, будто Господь оставил меня, что он меня бросил. Но потом я так сижу со своими цепями в ошейнике железном, в кандалах и наручниках, въевшихся в запястья, сижу, и такая боль, безнадежность такая, как подумаешь, что мне уготовано, нет, ну правда, мистер Грей, клянусь, это был Господь, он приходил ко мне в видении. И вот что Господь мне сказал. Господь сказал мне: Дай показания, признайся без утайки, в назидание народам. Поведай, чтобы знал всякий сын человеческий о деяниях твоих. Я смолк, вглядываясь в Грея, залитого пыльным, нечистым осенним светом. На краткий миг я смутился, подумал, он почувствует фальшь, но Грей наживку заглотал и весь стал внимание: я еще закончить не успел, а он уже лез в карман за бумагой, раскладывал на коленях ларец с письменными принадлежностями, озабоченно суетился, словно игрок, боящийся, что не успеет отыграться.
Когда Господь сказал мне таковы слова, продолжил я, я сразу, мистер Грей, сразу понял, что другого пути нет. Нет-нет, сэр, я уж устал от этого всего, и я готов рассказать все как есть, потому что Нату было видение, Господь дал нашему ниггеру знак!
Гусиное перо наготове, бумага разглажена и уложена на крышку писчего ларца, и Грей уже что-то вовсю выцарапывает на скрижалях своего ремесла.
Так что, ты говоришь, Господь сказал тебе, Нат? Признайся во грехах твоих, которые что?
Нет, сэр, не «признайся во грехах», отвечал я. Он сказал «признайся без утайки». Просто «признайся без утайки». Это важно отметить. Никаких грехов твоих вовсе не было. Признайся без утайки, в назидание народам
Признайся без утайки, в назидание народам, пробубнил он себе под нос, скрипя пером по бумаге. Ну дальше. И быстрый взгляд на меня.
Дальше Господь сказал так: Поведай, чтобы знал всякий сын человеческий о деяниях твоих.
Грей замер с пером в воздухе: лоб потный, а на лице такое удовольствие, такое ликование, что я уже готов был увидеть слезы у него на глазах. Медленно он опустил на ларец руку с пером.
Не могу выразить тебе, Нат, сказал он проникновенно, нет, правда, не могу выразить, до чего чудное, замечательное решение ты принял. Выбор чести я бы так это назвал.
Не пойму, сэр, в чем тут честь? удивился я.
В покаянии, а как же.
Сие есть повеление Господне, ответил я. Кроме того, мне ведь нечего больше скрывать. Что я потеряю, если все расскажу? Секунду я поколебался. Желание почесать спину приводило меня на грань тихого, мелкотравчатого помешательства. Но я чувствую, что смогу вам рассказать куда больше, мистер Грей, если вы добьетесь, чтобы с меня сняли эти вот наручники. У меня ужасно чешется между лопатками.
Думаю, это можно без особых трудов устроить, сказал он дружелюбно. Как я довольно пространно объяснял уже, суд уполномочил меня способствовать в разумных пределах облегчению любых подобного рода необоснованных страданий при условии, что и ты станешь сотрудничать настолько усердно, чтобы упомянутое облегчение страданий стало г-хм взаимно полезным. И я рад на самом деле, можно сказать, я даже вне себя от радости, что ты находишь такое сотрудничество желательным. Он весь подался вперед, ко мне, так что нас обоих накрыло ароматами весны и цветения. Стало быть, Господь сказал тебе: Поведай, чтобы знал всякий сын человеческий? Проповедник, я думаю, ты даже не представляешь, сколько божественной справедливости заключено в этой фразе. Скоро уж два с половиной месяца, как все только одного и хотят знать, и не только в Виргинии и сопредельных ей штатах, но по всей Америке. Десять недель, пока ты бегал в лесах по всему округу Саутгемптон и прятался, словно лис, народ Америки жаждал знать, как ухитрился ты натворить столько бед. По всей Америке на Севере тоже, не только на Юге люди спрашивают себя: как сумели черномазые так организоваться, чтобы измыслить, да и чего уж там осуществить, довести до конца такой план? И никто не может людям ответить, истина от них сокрыта. Все бродят впотьмах. А другие черномазые сами не знают. То ли не знают, то ли не умеют рассказать. Болваны пустоголовые! Болваны! Болваны! Ничего сказать не могут даже тот, второй, еще не повешенный. Тот, у которого кличка Харк. Он помолчал. Кстати, давно хотел спросить: что это за имя такое?
Наверное, родители его назвали Херкюлес, отозвался я. Думаю, Харк это сокращение. Но я не уверен. Никто не знает. Его всегда так называли.
Вот, даже он. А ведь поумней, чем большинство других будет. Но уж упрям! Более упертого ниггера я в жизни не видывал. Грей склонился ко мне еще ближе. Даже он молчит. Получил в заплечье заряд дроби, от которого бык загнулся бы! Мы подлечили его Скажу тебе честно, Нат, честно и откровенно. Мы надеялись, он скажет, где ты прячешься. Ну подлечили его, стало быть. Но его ничем не проймешь, это надо отдать ему должное. Даже тут, в тюрьме, задашь ему вопрос, а он сидит себе, зубами цыплячьи кости хрумкает и только скалится в ответ да хохочет, ухает, как филин какой. А из других негров ни один ничего и не знал толком. Грей снова выпрямился, помолчал, вытер пот со лба, а я сидел и слушал шумы и голоса людей снаружи: вот что-то крикнул мальчишка, вот кто-то свистнул, вдруг простучали копыта, а фоном всему этому многоголосый гомон, вздымающийся и опадающий, как отдаленный прибой. Нет, дудки, заключил он медленнее и тише, Нат, только Нат ключ ко всему этому кошмару. Он снова помолчал, потом сказал тихо, почти шепотом: Ты-то понимаешь, Проповедник, что один ты ключ ко всему?
Я смотрел, как за окном падают скрученные золотистые листья платана. От неподвижности, в которой я просидел много часов, у меня перед глазами замерцали какие-то фигуры и тени, словно я мало-помалу, исподволь начинаю бредить. Они уже путались у меня в сознании с падающими листьями. На вопрос я не ответил, только сказал в конце концов:
Так, говорите, над остальными тоже суд был?
Суд? переспросил он. Суды, ты хочешь сказать. У нас тут их было до чертовой матери. Чуть не каждый день новый суд. И в сентябре, и потом, прошлый месяц у нас суды эти из ушей лезли.
Да ну? Стало быть, вы В сознании молнией вспыхнула картина, как меня за день до этого гнали к Иерусалиму по дороге из Кроскизов: чьи-то сапоги, пинающие в зад и в спину, жалящие уколы булавок в лопатки, вокруг чьи-то расплывчатые яростные лица, лезущая в глаза пыль и плевки, виснущие на носу, на щеках, на шее (даже и теперь я чувствую их у себя на лице вроде чудовищной коросты, высохшей и накрепко приставшей), а над всем этим поверх угрожающего гомона толпы неизвестно чей одинокий крик тонкий, истерический: «Сжечь его! Сжечь! Сжечь! Сжечь черномазого черта прямо здесь!» И во весь шестичасовой полуобморочный путь моя собственная вялая надежда, странно смешанная с недоумением: хоть бы они поскорей со своим делом покончили сожгли бы меня, повесили, выкололи глаза, что там еще они собираются со мной сделать, почему бы им не исполнить это сейчас? Но они так ничего и не сделали. Оплевывание длилось бесконечно, кислый привкус слюны меня теперь преследует. Однако, кроме этого, кроме пинков и булавочных уколов, мне никакого зла не причинили удивительно! и даже когда заковали в цепи и бросили в камеру, я думал: нет, Господь готовит мне какое-то особое спасение. А может, наоборот, мне измышляют особо изощренную кару, которую я не в силах себе даже представить. Что же до остальных других негров и судов над ними, внезапно при взгляде на Грея мне это стало более или менее ясно: Вы, стало быть, отделяли зерна от плевел, догадался я.