По его словам, он проснулся в слезах. Я не придал значения этому рассказу — слишком уж литературный, надуманный.
Пятница, 27 октября. Погода холодная и ясная.
Во время прогулки мы набрели на то, что Йерр именовал — Р. мне это напомнил —
Я ответил, что все это звучит банально, что он чересчур увлекается такими рассуждениями. И добавил: пусть будет осторожнее, подобные мысли часто приносят несчастье.
В воскресенье утром пошел к Йерру: он просил меня помочь спустить в подвал маленький комод. (Глэдис слишком часто жаловалась на тяготы беременности, на головокружения и тошноту, чтобы можно было прибегнуть к ее помощи.)
На лестнице мы разругались по следующему поводу.
Йерр заявил, что собачка Вероники даже лаять не способна, настолько она мала. Он даже не хотел допустить, что она может «тявкать».
Я поспешил возразить: на мой взгляд, все, что кусается (а собака В. меня однажды укусила), вполне способно и на лай и даже — будь оно размером хоть с морскую свинку — на рычание. Й. тут же объявил, что мое высказывание противоречит всем нормам грамматики. Мы заговорили на повышенных тонах.
В результате мы поссорились и расстались, а комод так и застрял на площадке между этажами.
Понедельник, 30 октября. Зашел к А., чтобы попрощаться перед отъездом. Но не смог остаться надолго: там сидел Бож. Э. ушла к себе в галерею. А. почти не говорил. Вспомнил только погоду поздней осени — мокрую, плаксивую, детство с его тяготами — сжатыми кулачками и зубами, с тяжелым сердцем, — праздник усопших, самих усопших, pulvis es, dies irae, цветы…
И что все на свете для него сводится к одному: «Песнопения поются плохо».