Закончив вечернюю молитву и разрешив приступить к еде, Иосиф печально осмотрел всех сидящих за столом. От пустых стульев, некогда занятых ушедшими на фронт сыновьями, веяло печалью и болью. Где же вы, мальчики – Зяма, Зелик и Боря?
Зяма, или как его по-русски в паспорте обозначили – Зиновий, вернувшись из армии и женившись на соседской Циле, за которой пробегал всё свое школьное детство, в первые же дни войны ушел в солдаты, оставив на попечение родителей свою беременную жену. «За него не боюсь. Он стержень. Его не сломать», – подумал отец.
Зелик, не желая ждать полгода до своего совершеннолетия, пошел на фронт добровольцем. Для отца он был самой большой проблемой. Непоседа, которого невозможно было удержать дома. Ему не терпелось скорее вон, на улицу, где его поджидала уличная шпана. Зачинщик уличных разборок и гроза маменькиных сынков. Если в городе случались драки, то милиция первым делом шла в их дом. И даже если отец точно знал, что Зелик в это время был дома или во дворе – так сказать, «на глазах» – как же трудно было оправдаться и доказать это: слишком уж часто парень был замешан в подобных делах. Красноармеец, записывающий в регистрационный лист добровольцев, оглядев Зелика и послушав, что о нём нашептал на ухо начальник отделения милиции, сказал:
– А тебя, парень, я запишу в штрафной батальон.
– Мне всё равно, в какой батальон. Главное немцев бить! – гордо отчеканил Зелик, даже не представляя, что его ждет.
Боря два года назад ушел в армию, служил на Дальнем Востоке и должен был со дня на день вернуться домой. Но из-за войны с Германией и военной эскалации со стороны Японии не был демобилизован и остался на службе на китайской границе в артиллерийских войсках. Добродушный и смешливый, он был самым любимым маминым сыном. Всегда внимательный и отзывчивый. Если Нихаме случалось плохо – поясница ли заболит, или сердце заколет – он был тут как тут. Со всем поможет, всё приготовит. Играл с девчонками в куклы и учился у них шить для кукол одежду. И такой сластена… Бывало, проснется ночью, пройдет тихо на кухню и намазывает на хлеб варенье. А потом опять спит. Нихама втихаря от мужа заворачивала такой бутерброд для Боречки и клала ему под подушку. Чтобы не бегал по ночам, сон не прогонял. И как он там в армии, милый Боречка? Он мог всегда постоять за себя и всегда развеселить самую грустную компанию. Каждый из братьев, ища слушателя или советчика, шел к Боречке делиться своими проблемами.
Не было за столом еще и Сонечки. Сонечка, выйдя замуж за московского инженера, по делам службы заехавшего в этот маленький белорусский городок и вскружившего ее буйную курчавую голову, жила с мужем и маленьким сыном в Москве. Как же радовались родители, получая от нее жизнерадостные письма, где она не забывала написать, как скучает по всем родным.
Иосиф вздохнул, вспоминая отсутствующих детей, и сосредоточился на присутствующих.
Шлёма, по-русски Семён, с достоинством клал кусок за куском в рот. Черные с поволокой глаза были грустны. Парнишка, которого видела во сне почти каждая девчонка маленького городка, был грустен от того, что впервые в своей бурной и молодой жизни услыхал из девчачьих уст «нет». Белка, что жила по соседству – такая шустрая, с черными глазами и черными пышными волосами, с еще не совсем созревшей грудью, но такими зовущими ягодицами – при его попытке обнять ее и ухватить за попочку крикнула «нет» и со всей силой двинула ему по шее. Шея была красная и болела, но желание доделать начатое дело до конца не давало покоя. Шлёма просто терял голову. Везде, куда бы он не посмотрел, он видел строптивые Белкины глаза. Первая и последняя любовь в лице Белки проникла в Шлёмину душу и навеки завладела ею.
Тринадцатилетний Ромочка, самый младший и всеми балуемый, с аппетитом уплетал оставшуюся на тарелке картошку.
Жена Иосифа, Нихама, стояла у окна и, скрестив на груди руки, молила Бога, чтобы он не забрал ее детей, чтобы почтальон прошел мимо, и чтобы эта проклятая война скорее кончилась.
В дверь тихонько постучали и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел Петрович, председатель горисполкома.
– Я не помешал? – вежливо спросил он, давая всем своим озабоченным видом понять, что даже если он и помешал, то всё равно не уйдет.
– Нет, что ты, Петрович, садись к столу. Ромка, подвинься!
– Спасибо, я коротко. Немцы наступают. Есть опасность, что скоро они будут здесь. Короче, готовьтесь в случае чего к эвакуации. Евреев они точно не пожалеют, – Петрович почесал затылок. – Ты, Иосиф, обговори всю эту информацию со своими родными. На всякий случай. Сам понимаешь.
– А вы-то, Петрович, собираетесь отсюда? – оставив на некоторое время мысли о Белке, спросил Шлёма.
– Семья моя уедет, а я останусь. Приказ нам такой пришел, коммунистам. Остаться на месте и партизанить, чтобы в тылу давать немцам «прикурить».
– Вот здорово! – совсем уж, кажется, забыв о Белке, воскликнул Шлёма.
После ухода Петровича в доме воцарилось молчание. «И чего людям не живется? Столько забот в жизни. Вот детей надо на ноги поставить. Внуков понянчить. И чего этим немцам неймется?» – вздохнув, промолвила молчавшая до сих пор Нихама. Ее речь, произнесенная на идиш, после разговоров на русском языке с председателем горисполкома, подействовала, как холодная вода в жаркий день. Так уж было принято, что все в доме разговаривали друг с другом на идиш. Если же появлялся кто-то, кто не понимает, будь это русский, белорус или даже еврей, то сразу же начинали говорить по-русски. Уважать гостя – закон. «Да какие же они люди, эти немцы, Нихама? Ты знаешь, что они делают? Они людей убивают. Ты знаешь, что они против евреев учинили? Они же мародеры. Люююди!» – передразнил свою жену Иосиф. Всем своим сердцем он чувствовал приближение беды. В воздухе пахло войной, и в маленьком белорусском городке, который находился на не таком уж и далеком расстоянии от линии фронта, это особенно чувствовалось. «Пойду поговорю с Ароном», – промолвил тихо Иосиф и вышел из дома. Нихама выскочила вслед, передав ему сверток с пирожками.
Арон, младший брат Иосифа, живший через пару домов, был очень далек от политики. Газет он не читал, сводки слушать не ходил. Да и зачем? Самое ужасное, что могло случиться, уже произошло.
Его жена Броня, перенесшая инсульт, сидела на кровати, ожидая, когда ей помогут подойти к столу. Двое детишек – мальчик восьми лет и шестилетняя девочка – крутились около отца, стараясь привлечь его внимание. Потерянный и измученный Арон стоял посреди комнаты, не зная, за что взяться. Так долго он ждал этого счастья – иметь детей. Два предыдущих раза были несчастливыми и горькими. Дважды рождались у Брони мертвые дети. Уже немолодой, но высокий и крепкий Арон не успел насладиться своим долгожданным отцовством, как случилась беда с Броней.
В дом вошел Иосиф. «Дядя Йося, дядя Йося!» – радостно закричали дети и накинулись на дядю, успевая осыпать поцелуями его лицо и одновременно разворачивать сверток с едой. Запихнув за щеки по пирожку и успокоившись, они пошли играть во двор.
– Чего ты детей к нам кушать не отпускаешь? Что, у нас для них еды не найдется? Или ты хочешь, чтобы я к тебе так и ходил три раза в день со свертками? Чего ты стоишь, как воды в рот набрал? – Иосиф пользовался положением старшего брата и разговаривал с Ароном тоном, не допускающим возражений.
– У нас был Петрович, – тихо, стараясь четко произнести каждое слово, сказала Броня. Ее нестарый организм брал свое, и она, три недели назад еще неподвижно лежавшая в кровати, теперь медленно двигалась в направлении стола. Большая заслуга в этой победе жизни принадлежала Нихаме, почти все дни проводившей у постели больной и разрывавшейся между двумя домами.