Прения, думает он, эти длинные речи, в которых трудно было ухватить суть дела, отличить дела от их оценки, оценки — от пустого сотрясения воздуха. Однако в тот вечер все были лаконичны, конкретны и деловиты. Солорсано: Ассоциация сельскохозяйственных центров отвергла наше предложение, сочтя его политическим: зачем, дескать, Сан-Маркосу встревать в забастовку транспортников? Вашингтон: руководители «эскуэлы нормаль» заявили, что ничего не могут сделать, при голосовании девяносто процентов студентов высказалось бы против, и потому они могут оказать нам лишь моральную поддержку. Эктор: все связи с профсоюзом трамвайщиков оборваны, здание захвачено полицией.
— Итак, агрономы, инженеры, Эскуэла Нормаль — против, что в Католическом — пока неизвестно, — сказал Вашингтон. — Университеты Куско и Арекипы блокированы полицией. Такова, вкратце, ситуация. Почти не вызывает сомнений, что Федерация сегодня вечером предложит отменить в Сан-Маркосе забастовку. Для прояснения и выработки нашей позиции у нас имеется час.
Казалось, думает он, что дискуссии не будет, что все пришли к единому мнению. Эктор: движение вызвало в студенческой среде всплеск политического самосознания, и теперь надо сворачивать его, прежде чем исчезнет Федерация. Солорсано: снять забастовку, но именно для того, чтобы немедленно начать подготовку нового движения, более мощного и лучше скоординированного. Сантьяго: да, и немедленно развернуть кампанию за освобождение арестованных студентов. Вашингтон: Университетская фракция компартии обогатилась бесценным боевым опытом, прошла боевое крещение, и он тоже «за» — забастовка помогла перегруппировке сил.
— Позвольте мне, товарищи, — прозвучал слабый, застенчивый и вместе с тем уверенный голос Льяке. — Когда фракция приняла решение поддержать забастовку транспортников, мы уже знали все это.
Что знали? Что профсоюзы стали желтыми, потому что истинные рабочие вожаки убиты, арестованы или высланы, что забастовка приведет к репрессиям и новым арестам, и остальные университеты повернутся к Сан-Маркосу спиной. Что же мы не знали, товарищи, чего же мы не сумели предвидеть? Помнишь, Савалита, рука его рассекала воздух у самого лица, его чуть надтреснутый голос настаивал, убеждал, уверял. Что забастовка достигнет своей цели, ибо заставит правительство сбросить личину и показать свое зверинство во всей красе. Дела плохи? Три университета заняты полицией, не меньше пятидесяти студентов и рабочих-лидеров арестовано, и вы говорите, что дела идут плохо? На факультетах состоялись летучие митинги, а буржуазная пресса вынуждена была сообщить о репрессиях — это плохо? Впервые выступления против Одрии приняли, товарищи, подобный размах, впервые за много лет монолит диктатуры дал трещину — и это плохо? Не абсурдно ли в такие минуты отступать? Не правильней ли постараться расширить и радикализировать движение? Следует рассматривать ситуацию не с реформистской, а с революционной точки зрения, товарищи. Он замолчал, а они глядели на него и друг на друга.
— Если апристы и «независимые» столкуются и решат, мы ничего не сможем сделать, — сказал наконец Солорсано.
— Мы, товарищ, можем дать им бой, — сказал Льяке.
И тут открылась дверь, думает он, и они вошли. Аида сразу же рванулась на середину комнаты. Хакобо остался у дверей.
— Наконец-то, — сказал Вашингтон. — Мы уже стали тревожиться.
— Он запер меня в комнате и не пустил в Католический, — на одном дыхании, думает он, выпалила Аида, словно затвердила наизусть то, что собиралась сказать. — И сам не пошел в профсоюз текстильщиков, как приказала ему фракция. Я прошу, чтобы его исключили.
— Теперь я вижу, Савалита, что ты все эти годы продолжал о ней думать, — сказал Карлитос.