Почувствовала — щекотно стало соску, засмеялась как сумасшедшая. У тебя, что ли, нет никого? — спросила соседка слева, а та, что справа: хорошо, что тебя вытащили с того света, тех, у кого никого нет, в братской могиле хоронят. Спросила, не приходил ли кто ее проведать. Нет. Сеньора, белая-белая такая, волосы черные, глаза большие? Нет. А сеньорита высокая, видная, волосы рыжие? Нет, никого не было. И не звонил никто, не справлялся? Нет. Да как же это? Почему же это они так себя ведут, отвезли и забыли. Но она не рассердилась, не огорчилась. Щекочущее ощущение охватило все тело, а сверточек трудился изо всех сил, хотел еще. Не приходили? — и помирала со смеху: дурочка, куда ж тебе столько молока, ты же насосалась так, что обратно лезет.
На шестой день доктор сказал: все в порядке, я тебя выписываю. Поосторожней, ты после операции ослабела, отдохни по крайней мере месяц. И помни: с детьми — все. Она встала, и голова закружилась. Она похудела, пожелтела, глаза ввалились. Попрощалась с соседками, с матушкой, побрела на улицу, и полицейский у ворот поймал ей такси. У тетки затряслись губы, когда она с ребенком на руках предстала перед ней. Обнялась, заплакали. Что ж твоя хозяйка себе позволяет — не позвонила даже, не пришла проведать, свинство-то какое? Да-да, тетушка, а она-то, дура, все ей помогала, не хотела от нее уходить. А этот твой — тоже не показывался? Нет, тетя. Когда поправишься, сказала тетка, сходим с тобой в полицию, напишем на него бумагу, чтоб признал ребенка и денег давал. В домике было четыре комнаты: в одной сама тетка, а три другие сдавала: жила там чета стариков, целый божий день слушали радио, а готовили себе на примусе, чадившем на всю квартиру: муж служил на почте и только недавно вышел на пенсию. Двое других жильцов были родом из Айакучи — один был портной, другой — мороженщик. У тетки они не столовались, по ночам пели на кечуа. Тетка постелила у себя в комнате матрас, там и стала жить Амалия. Целую неделю она почти не вставала — сразу голова кружилась. Но ничего, не скучала. Играла с Амалитой, разглядывала ее, шептала ей на ухо: вот скоро пойдем к этой гадине за жалованьем и скажем ей: не хотим больше у вас служить, а если этот гад нам на глаза покажется, мы ему скажем, чтоб проваливал, мы в нем не нуждаемся, будь здоров. Я тебя устрою в кафе в Бренье, у меня там друзья, говорила тетка.
Через неделю она оправилась, и тетка дала ей денег на автобус: смотри, вытряси из нее все, что тебе причитается. Увидит меня, ей стыдно станет, думала Амалия, умолять будет, чтоб я вернулась. Но нет, ищите себе другую дуру. С ребенком на руках пришла на улицу Генерала Гарсона и в дверях столкнулась с хромоногой Ритой, прислугой с первого этажа. Улыбнулась ей: здравствуй, Рита. А та раскрыла рот, хотела удирать. Неужто я так изменилась? Ты меня не узнаешь, я — Амалия, засмеялась Амалия, со второго этажа. Тебя выпустили? — сказала Рита. Да кто ее забирал-то, полиция, что ли? А если меня с тобой увидят, не заберут меня? На нее уже кричали, расспрашивали, выведывали, и не у нее одной, а у всех в доме — и у той, что с третьего этажа, и с четвертого, и грубо так: где, мол, она, куда ушла, где скрывается, куда девалась эта самая Амалия. Очень грубо, с бранью и угрозами: говори, мол, а не то сама сядешь. Как будто мы чего знаем, сказала Рита. Она подошла поближе и понизила голос: где тебя нашли, что тебя спрашивали, ты им сказала, кто ее убил? Но Амалия, привалившись к стене, бормотала только: подержи ее, подержи ее. Рита приняла у нее девочку: что с тобой? что они с тобой сделали? Привела ее к себе на кухню, слава богу, хозяев нет, усадила, дала воды. Убили? — повторяла Амалия, а Рита, держа ребенка, не кричи, ты что, не дрожи ты так. Сеньору Ортенсию убили? Рита выглянула в окошко, заперла дверь на ключ, сунула ей девочку обратно: не кричи, весь дом сбежится. Да где ж она была, да как же она ничего не знает, ведь об этом во всех газетах было, и всюду фотографии сеньоры Ортенсии, разве в роддоме радио нет? А Амалия, стуча зубами, попросила: дай, Рита, чего-нибудь горячего, чаю или что-нибудь.