— Не знаю, — сказал Сантьяго. — Ни одного коммуниста я в Сан-Маркосе не знаю.
— Мы им дали поиграть в революцию, пусть забавляются, только не переходя известных границ. — Он говорил, Карлитос, так, словно собственные слова его раздражали и уже надоели до смерти. — Но политическая забастовка, но поддержка трамвайщиков — сами посудите, дон Фермин, ну какое отношение имеет Сан-Маркос к профсоюзу вагоновожатых? Это уже слишком.
— Забастовка не носит политического характера, — сказал Сантьяго, — ее объявила Федерация. Все студенты…
— Этот молодой человек — делегат от своего курса и от Федерации в забастовочном комитете. — Он, Карлитос, как будто не слышал меня и не смотрел в мою сторону, он улыбался отцу, словно рассказывал ему пикантную светскую сплетню. — Он член «Кауйде», так уже давно называется коммунистическая организация. Двое из задержанных вместе с ним — известные террористы. У нас не было другого выхода, дон Фермин.
— Мой сын — не преступник, не уголовник, он не может здесь оставаться. — Тут он, Карлитос, перестал сдерживаться, гаркнул, стукнул кулаком по столу. — Я поддерживаю режим, и не со вчерашнего дня, а с первого часа, я оказал ему важные услуги. Я сейчас же отправлюсь к президенту.
— Дон Фермин, побойтесь Бога. — Он говорил, Карлитос, как будто был прострелен навылет, из-за угла зарезан, предан лучшим другом. — Я вас и вызвал для того, чтобы уладить это дело, замять его, ибо никто лучше меня не знает, чем обязано вам наше государство. Я хотел всего лишь сообщить вам о похождениях вашего сына, не более. Разумеется, никто не собирается держать его за решеткой. Можете забрать его немедленно.
— Я вам очень благодарен, дон Кайо. — Теперь он опять смешался, попытался выдавить из себя улыбку, провел платком по губам. — Не беспокойтесь, я сам наставлю Сантьяго на путь истинный. Теперь, с вашего разрешения, позвольте откланяться, вы сами представляете, что пришлось пережить его бедной матери.
— Конечно, конечно, успокойте сеньору Соилу. — Он был полон сочувствия, Карлитос, он сострадал всей душой, но и рассчитывал на ответное сострадание.
— Ну и, разумеется, имя нашего юноши нигде не будет упомянуто. Дела на него не заводили. Обещаю вам, что следов этого инцидента не отыщет никто.
— Да уж, это могло бы сильно напортить ему в будущем. — Отец улыбался, Карлитос, отец поддакивал и всячески пытался показать, что сожалеет о своей недавней вспышке. — Спасибо, дон Кайо.
Они вышли. Перед собой он видел спину отца и рядом — семенящую щуплую фигурку в сером костюме в полоску. Полицейские вытягивались и козыряли, агенты говорили «добрый вечер, дон Кайо», а он проходил, не отвечая. Патио, фасад префектуры, решетчатая ограда, свежий воздух, проспект. У входа стоял автомобиль. Амбросио, сняв фуражку, открыл дверцу, улыбнулся Сантьяго, добрый вечер, ниньо. Бермудес поклонился и исчез в главном подъезде. Дон Фермин сел в машину: домой, Амбросио, и побыстрей. По проспекту Кильсона, поворот на Арекипу, и на каждом перекрестке Амбросио прибавлял и прибавлял газу, в опущенное окно врывался ветер, Савалита, можно было дышать, можно было не думать.
— Этот сукин сын дорого мне заплатит. — На лице отца, думает он, была тоска, а в глазах, бездумно устремленных вперед, — такая усталость. — Этот дерьмовый полукровка вздумал меня унизить, я его поставлю на место.
— В первый раз, Карлитос, я слышал из его уст такие слова, — сказал Сантьяго. — Он никогда никого не оскорблял.
— Он мне за это заплатит. — Лоб отца, думает он, взбугрили морщины, он был в ледяной ярости.