Что за слово вы сказали, мой друг?
Он скривился, будто жабу ему
Я на морду положил. Почему?
Поспешил я свой вопрос повторить,
А он рожу продолжает кривить.
Мне подумалось: а что, если я
Вдруг скажу, что он есть хам и свинья?
Слово – дело. Про свинью сообщил.
Он в ответ свою у-шу применил.
Отдыхаю на полу в тишине.
А мордатый угрожать начал мне:
Мол сейчас сюда придёт его тесть
И они устроят кровную месть.
– С детства крови не люблю, – я сказал,
Покидая тренировочный зал.
На прощанье в раздевалку зашёл
И мордатовские шмотки нашёл.
Всё тройным морским узлом завязал
И поглубже в унитаз затолкал.
Победил я в этой битве со злом.
Рассчитался я
с мордатым
козлом.
***
Звездочёт
созерцает
на донышке,
как сверхновая
старый мир
в королевском
созвездии Лир
обращает
в горчичное
зёрнышко,
межпланетный
крутой гарнир,
галактический
сухпаёк —
попирует им
вдоль-поперёк
и глазами пожрёт
звездочёт.
Результаты
внесёт в отчёт,
и отметит
научный вклад
на свой вкус,
на салтык
и на лад.
***
НАКАНУНЕ ДНЯ ХУДОЖНИКА
В самом творческом союзе
наблатыканных митців
приглашали «любі друзі»
набухаться в коллектив.
День художника не буду
с этой швалью отмечать.
Тайной вечери иуды,
богавдушувашумать.
Лучше мы с женой и кошкой
в воскресенье буханём
шмурдяка столовой ложкой
и eбиcь оно конём!
***
Самоубийца Димка,
чем тебе мир не мил?
Рыжих ресниц снежинки
адский мороз смежил.
Зря ты пошёл в вакханты
чёрной тропой отца,
что выжигал таланты
жалом принца-шприца.
Крыльями створки-двери
хлопнули за спиной…
Выжрали сердце звери,
спрятали за Луной
душу.
Она сапфиром
из рудников Луны,
верю, вернётся миру
на корабле весны.
1989, февраль.
Герменевтика
маргинавтики
***
Косо-криво и глумливо,
поутру отринув пиво,
при отсутствии мотива,
без настроя, позитива
и без видимой причины
я в пучину капучино,
как в тоннель полночный поезд,
кинув плоть свою по пояс,
опростоволосился,
ведь нелепо бросился,
словно лось на льду в аду
(лабуду-белиберду
парафинить не впервой).
В рамках дружбы с головой
волос лысиной носился,
как капуста колосился
до пришествия лося,
чтоб ему икалося
и рыкалось капучиной,
и лоснилось лососиной,
и лепилося извне
непосредственно к спине,
как горбатому могила
и безрукому перила,
а сохатому урок
вне контекста этих строк.
Вот такая дураса
и всего за полчаса
отрыгнулась натощак
худо-бедно кое-как
на коленку между делом
и бездельем оголтелым
посреди того из дней,
что иных повыходней.
***
Внимание! Стоп! Это город мечты.
Закон от людей охраняют менты.
Зомби-ТВ формирует ваш сон.
Мозг – в Кока-Колу, сердце – в бетон.
Зубы – на полку, фигу – в карман.
Самое время мечтать, некроман.
Вон по ухабам старик ковыляет.
Ямы, траншеи такси огибает.
Оба мечтают – таксист и старик, —
чтобы подвесить того за язык,
кто им с экрана чесал без умолку
как установят на площади ёлку,
дабы поддатый под ней коллектив
пел про смэрэку, неся позитив
и перегар сквозь народные массы,
что гололёдом скользят мимо кассы.
Тряпка двухцветная в форточке реет.
А батарея зимой еле греет
с ведома смуглого сторожа кассы.
В холод сохранней активное мясо.
Мясу масштабно мечтать не пристало.
Пластик из маркета, гниль и бухало
в дряблом желудке – мечтаний предел.
И табачок, чтобы стул не редел.
Мясу настойчиво тыкают в уши,
в поры, в мозги, что должно оно суши
хавать и в Турции часто бывать,
чтобы соцсети потом заливать
пенным потоком восторженных фоток,
снятых на фоне объедков и шмоток.
Мясо отчаянно лезет из кожи,
в камеру строя утиные рожи,
жаря шашлык из гнилой мертвечины.
Вот они – жизни своей властелины!
Кто-то, мечтая оттяпать страховку,
потную харю трамбует в духовку.
Тот за мечтою в аптеку ползёт.
Этот мечтает, что джип подожжёт.
Кто-то с мечтой о развале державы
ездит бесплатно в троллейбусе ржавом.
Но, как обычно, пока вы мечтали,
вас мимолётно тайком нaгибaли.
Cлезьте с небес, шулера-симулянты.
Вас не спасут заклинанья и мантры.
Можно твердить бесконечно «халва»,
только, увы, несъедобны слова.
Пусть разотрёт их истории швабра!
Пусть растерзает их зверь чупакабра,
как прошлогодний дырявый гaндoн!
И да обрушится Армагеддон!
***
НАСТАВЛЕНИЕ КОЛЛЕГЕ,
НАДОЕВШЕМУ СВОИМИ ЖАЛОБАМИ НА
ОДИНОЧЕСТВО И НЕВОСТРЕБОВАННОСТЬ.
Не скули, бедолага, что снова один.
Даже Ноя такое не парило.
А клепал он махину для парных скотин
без рабов и бригадного харива.
Имхо, ты-то не он, и ковчега Творец
не закажет тебе, рукожопу,
чей заказан венец, он же – делу конец
и начало хмельному потопу.
По-стахановски ныть – недостойнейший труд
по примеру сизигих сизифов,
что слова и секунды отчаянно трут
абразивами бросовых мифов.
Наказанье трудом – не за страха грехи,
не за совести злые угрызы,
а за то, что трудяг презирал от сохи,
раздирая по-ноевски ризы.
Одиночке сподручней себя претворить,
коль не лезут советчики в уши,
не мешают куражиться, петь и тупить
штык-перо о корявые души.
Посему оставайся, как Один, один-
одинёшенек. В поле – не воин,
во степи – не акын,
в кошельке – не алтын
и в сатоши-мошне – не биткоин.
Не до жиру, коль мяса – шаром покати,
не до сук одинокому волку.
Не шары подкати, а глаза закати,
если зубы – в стакан и на полку.
Но коль яйца повесишь на сук Иггдрасиль,
расписавши в пасхальные руны,
то на запах примчится сквозь тысячи миль
персональная фея Кицунэ.
***
Я спросил у Ясира:
дескать, наxepасе я
на террасе Терриной,
в космосе затерянной,
маюсь неприкаянно,
как икота Каина?
Ясир игнорировал
и в ответ лавировал
в недопонимании:
дескать, расстояние,
всё такое прочее,
слышимость неоченно…
– Ты спроси Уокена,
чокнутого джокера
из кино мудацкого
Голливуда, адского,
как муляж Мулявина
в закромах Халявина.
Я спросил Уокена,
перса пьес Сорокина:
– Xyли жизнь дурацкая,
как селёдка датская?
А Уокен сныкался
и в окошко выпался!
Слился до копеечки
в брендовой цигеечке,
шкарах адидасовых,
предрассудках расовых,
под шумок от «Поршика»
смылся, как от ёршика,
в унитаз истории —
прожигать калории.
Я спросил Уиллиса,
что без мыла мылился
и без бритвы резался:
– Сон ли мне пригрезился
али сказка ожила,
утро потревожила,
как олень упоротый,
пронесясь по городу
розовою клячею?
Или всё иначее?
А в ответ Уиллис-то
тоже слился с илистой
отмелью на кафеле,
ставши эпитафией.
Я тогда к профессору,
тайных дел процессору
в русле лемм Секацкого,
рупора номадского.
– Ты скажи, безбашенный,
славой не колбашенный,
ряженкой не суженный,
Буддой не разбуженный,
битый, но не срезанный
страхами, как фрезами,
блогеров болгарками,
хейтеров протезами,
цензоров ремарками
и патогенезами —
ты скажи по-честному,
по канону местному
и в реальном времени:
чьих мы роду-племени
и куда мы катимся,
коли так горбатимся,
морщимся и лысимся,
жрём и не насытимся,
тужимся, пузатимся,
а в конце – скопытимся!
Он ответил, преданный,
с солью не отведанный
бармен колумбария
с мордой агроария:
– Не у тех ты спрашивал
и мозги заснашивал
людям уважаемым,
в исполком сажаемым
вместо гладиолусов
ради вас, оболтусов,
лоховья и олухов,
психов и психологов,
всякоисцелителей,
целлюлиц носителей,
целлюля-кебаберов,
грёбаных бой-баберов.
Я, от них в отличие,
соблюду приличия:
не роня обличия,
отвечаю в личку я,
что твои терзания —
перхоть мироздания,
копоть привокзальная,
плесень заастральная
и пердёж голодного
в недрах преисподнего
накануне чествия
Третьего пришествия!
Плюнь на страх, живи легко
по заветам Лебедько.
Все вопросы отпадут —
как в астрале, так и тут!
***
Лети, почтовый страус,
в страну багровых туч.
А я, увы, останусь
среди навозных куч,
над коими нередко,
вернее, как всегда,
бельё своё соседка
развесит без стыда.
И языком плаката,
шершавым, как наждак,
сосед витиевато
за мизерный косяк
супруге попеняет,
помянет о былом
и резво погоняет