За все это время она практически не покидала его, сопровождая в крестовых походах в Святой Земле, в кампаниях в Уэльсе и в подавлении кровавого мятежа Симона де Монфора. Она оставалась с ним в болезни и поражении, в ссылке и триумфе, в рождении их шестнадцати детей и смерти одиннадцати из них. Она была его разумом и рассудком, его состраданием и страстью. А теперь она превратилась в хладный труп в деревянном ящике, с органами, вынутыми для размещения в усыпальнице в Линкольне, и телом, которое будет доставлено в Лондон со всеми почестями, какие только сможет устроить для нее Эдуард. Он уже заплатил призреваемым в богадельнях, чтобы те разошлись по всем городам и весям Англии, разнося печальную весть о кончине супруги короля, и вскоре по всей стране зазвучат в унисон поминальные колокола, от Винчестера до Эксетера, от Уорика и до Йорка.
Когда епископ принялся читать псалом по требнику, король услышал за спиной всхлипывания. Обернувшись, он увидел своего сына, Эдварда Карнарфона, стоящего в обществе четырех сестер. Мальчик плакал, закрыв лицо руками, и плечи его содрогались от рыданий. Не сказав ни слова, король отвернулся. Его собственное горе ледяным комком свернулось у него в сердце, откуда раскинуло щупальца по всему телу, по всем мышцам и сухожилиям, стальным обручем сдавив грудь и не давая дышать. И выпустить его на волю — значит, развалиться на куски и перестать существовать. Он не намеревался делать ничего подобного. Да, он потерял любовь всей своей жизни. Но цель осталась.
Епископ пробормотал последние слова поминальной мессы и толпа зашевелилась. Когда причетники окропили гроб святой водой, стекающей с веточек иссопа, лорды и епископы потянулись к нему, выстраиваясь в очередь, дабы отдать последнюю дань уважения его покойной супруге и продемонстрировать свое почтение. Ему были не нужны ни их жалость, ни сочувствие: король прекрасно знал, что для многих это не более чем притворство. Кое-кто из наиболее своенравных баронов позволил себе высказать недовольство в парламенте его долгим пребыванием во Франции. Скорбное выражение их лиц казалось Эдуарду лишь маской, и смотреть на это ему хотелось не более, чем созерцать гроб с телом супруги. Коротко кивнув Джону де Варенну, стоявшему в первом ряду, король быстрым шагом направился к двери в северном трансепте собора и вышел в коридор, ведущий на крытую аркаду монастырского двора. Мгновением позже за ним последовал граф Суррей.
Эдуард вышел во внутренний дворик, под дождь, который по-прежнему поливал прямоугольник травы посреди вымощенных камнем крытых переходов. Закрыв глаза, он глубоко вдохнул промозглый ноябрьский воздух, почему-то живо напомнивший ему липкий и надоедливый аромат благовоний. Оглянувшись, он заметил Джона де Варенна, остановившегося рядом. Пожилой граф, уступавший ему в росте несколько дюймов, с недавних пор обзавелся заметным брюшком. Канаты мышц, разработанные долгими годами тренировок и сражений, расплывались, придавая рыхлость и без того грузной фигуре графа. Король поразился изменениям, произошедшим с его самым способным командующим, и ему вдруг пришла в голову мысль, а не является ли это метафорическим выражением его правления? Быть может, и сам он стал слишком мягким, слабым и нерешительным? Не поэтому ли все его планы пошли прахом? При мысли об этом на скулах у Эдуарда заиграли желваки.
— Повторите, что написал в своем послании епископ Сент-Эндрюсский.
Джон де Варенн помолчал немного, явно собираясь с мыслями.
— Ну, что же вы? — поторопил его Эдуард.
Граф смущенно откашлялся.
— Прошу простить меня, милорд, но подходящее ли время вы выбрали для подобного разговора? Не будет ли лучше подождать немного и…
— Напротив, — холодно ответил Эдуард. — Я хочу начать планировать свой следующий шаг до того, как скотты объединятся, а мы окажемся не у дел. Отвечайте на мой вопрос.
— Епископ сообщает, что после смерти Маргарет Джон Баллиол провозгласил себя королем, но сэр Роберт Брюс отверг его притязания.