В Анассеополе словно нарочно не оказалось никого, кто командовал хотя бы бригадой. Избранный за неимением других диктатором Древецкой сперва согласился, а через два часа прислал письмо, в котором снимал с себя полномочия и советовал - советовал! - отказаться от восстания. Сейчас князь с княгиней, надо думать, подъезжают к Млавенбургу, и чёрт с ними! Хуже другое: оставшиеся, хоть и не забыли долг свой перед Отечеством, хоть и явились в урочный час на площадь, до сих пор не решились сделать второй шаг, а драгоценное время безвозвратно уходило.
Нужно было незамедлительно что-то предпринимать: атаковать, как требовали одни, настаивать на переговорах, как предлагали другие, благо сыновья Кронида тоже были растеряны, а великий князь Георгий к тому же не чурался вольнодумства, но восставшие стояли столбом, с каждой минутой теряя надежды на успех.
Ненависть к деспотам обернулась иной стороной. Никого, облечённого властью приказывать, никого, говорящего от имени всех. «Смерть тирании», - писали они в тайных прожектах, наихудшим тираном представал Буонапарте, присвоивший себе право говорить от имени восставшей свободной Франции, - и потому здесь, среди равных, не находилось никого, кто зычно рявкнул бы сейчас: «Слушайте все!..»
Солдаты пока выполняли команды. Кто-то - потому, что не мыслил неповиновения офицерам, кто-то верил, что покойный государь оставил завещание, где обещал народу вольность с леготой, но дети сию драгоценную бумагу спрятали. Штабс-капитан Аничков лжи не одобрял. То, что все они сейчас делали, было их выбором и их долгом. Жить в стране, где ветерана, героя, дважды заслонявшего Отечество от Буонапарте, хлещут по рылу? Танцевать на балах, проигрывать в карты за вечер столько, сколько рота нижних чинов не получает за двадцать пять лет верной службы? Даже с пятью рублями наградных за Калужинское сражение… Да кем надо быть, чтоб мириться с этим?!
Штабс-капитан глубоко вздохнул и задержал дыхание, заставляя себя отринуть все мысли, кроме одной. Сегодня нужно победить, иначе те, кого они привели к Бережному дворцу, вместо свободы получат шпицрутены, а то и Сибирь.
-Аничков!
Штабс-капитан обернулся. К нему спешил майор Мандерштерн, увлёкший за собой полк лейб-гвардии гренадер.
-Никита Петрович! Подошли конные егеря. Гарнизон присягает… Нужно на что-то решаться, и прямо сейчас, пока тиран ещё нас страшится.
-Согласен, - с облегчением выдохнул Аничков. - Предлагаю…
Раздался резкий перестук копыт по гладким гранитным плитам.
-Опоздали мы предлагать, - с горечью бросил Мандерштерн. - Видите? Это вам не Севастиан!
Стрелки охранной цепи неуверенно расступились перед сверкающим орденами всадником. Тот, не поведя и бровью, пустил коня дальше, прямо на штыки ближайшего каре; рука со шпагой взмыла, словно призывая к атаке:
-Гвардейцы! Солдаты русские!.. Братцы мои, что же это вы творите?!
У Аничкова потемнело в глазах. Князь Арцаков! Пётр Иванович. Больше, чем просто правая рука князя Александра свет-Васильевича, отца всех наших побед; его, князя Петра Ивановича, стойкостью да верным расчётом решилась Калужинская битва. Тот, кто довёл русскую армию до Парижа, кто переломил Зульбургское дело, где Никита Аничков заработал рану в грудь и Ростислава с мечами, но разве это было главным?
-Молчите, князь! - выкрикнул литератор Платон Кнуров, кинувшись к полководцу. - Молчите и уезжайте! Уважая седины ваши…
-Я в пятидесяти сражениях побывал, сынок, - усмехнулся генерал-фельдмаршал, опуская шпагу. - И ни в одном от неприятеля не бегал, хотя позначительнее тебя вороги попадались.